Байки вокруг ученых

25.-27.12.2012

За мою долгую жизнь в науке и в истории науки мне не раз встречались интересные детали, «штрихи к портрету», почти анекдоты из жизни ученых, остающиеся за пределами того, что входит в их официальные биографии. И теперь, чтобы это не пропало вместе со мной, я постараюсь собрать здесь то, что мне кажется достойным внимания. Почти все дневниковые записи я (к моему нынешнему сожалению) уничтожил, в том числе и те, где говорилось о первых встречах и разговорах с учеными, с которыми имел счастье сотрудничать (М. И. Темкин, Н. А. Фукс, И. Р. Кричевский). Сохранились немногие, кое-что удалось добавить по памяти. Некоторые байки об иностранных ученых взяты из литературы, тогда я указываю, откуда. В основном же эти заметки опираются на собственные впечатления и архивные материалы. Частью это не только «байки» (то, что в 19-м веке в России, да и сейчас на западе, обозначается словом «анекдот»), но и некоторые фактические данные к биографиям.

 

Николай Александрович Фигуровский

(Из моих записей 1960-го года)

Бесспорным «тамадой» за столом был Фигуровский – начиная с заказа вина («красное полезнее для печени»). Рассыпая пепел по необъятному пузу, он почти непрерывно выдавал разные истории – матерное объяснение старшины новобранцу, что такое траектория, сравнение европейских столиц – наиболее красив Мадрид, а книги у букинистов на берегу Сены очень дороги, он мог позволить себе купить только одну (химию Лемери) и т.д. Особенно запомнились два его рассказа.

Первый – об академике Кистяковском. Его пытались прижимать, на что он в ответ доставал рекомендации – вот это – «мой друг Нернст», вот это – «мой друг Оствальд», и его оставляли в покое. Однажды молодой Фигуровский, который уже тогда занимался общественной деятельностью в партбюро Академии, принес ему на подпись какую-то бумагу. Кистяковский отказался подписывать. «Владимир Александрович, что же, Вы мне не верите?!» - «Э, голубчик, я и себе не верю. Давеча пернуть хотел – в штаны наложил».

Второй – как он, работая тогда в Московском университете, раздобыл 10 литров спиртового раствора сулемы. Был сентябрь (?) 1941-го, и спирт был валютой. Простая перегонка не помогла – проба на ртуть оставалась положительной. Тут меня осенило, рассказывал Фигуровский, попробовал перегонять через колонку с активированным углем. Удалось! Наладил я такую перегонку, наблюдаю, отбираю пробы, радуюсь. И как раз в этот момент появился корреспондент «Вечерней Москвы» за репортажем – над чем работают ученые университета в трудное военное время? «Стыдно мне стало, и я пошел в военкомат». Войну он закончил начальником химслужбы армии у Чуйкова. [На самом деле он работал тогда не в Университете, а в другом вузе, я забыл, в каком.]

Еще несколько слов о Фигуровском.

Ему я обязан, во-первых, хорошим определением физической химии как учения о химическом процессе – это определение с радостью перенял – уже от меня! – Ю. И. Соловьев и сделал названием своего тома «Всеобщей истории химии», а во-вторых, изданием книги по диссертации – он же был тогда директором Института Истории Естествознания и Техники.

По-видимому, он на этом посту зарвался, дважды не был избран в партбюро (впоследствии я понял, что ИИЕТ – вообще отменный гажевник), был вынужден оставить место и прейти старшим научным сотрудником в сектор Соловьева. Он выпустил в особенности две части истории химии – кончая 19-м веком, хорошую биографию Менделеева. Писать он умел. Помню еще, на VIIIМенделеевском съезде в 1959-м он в вводном слове на Секции Истории химии настаивал на том, что в мире существует уже громадная литература по истории естествознания вообще и химии в частности, и мы не вправе ее дальше игнорировать. Умер он в 1986 году.

Николай Игнатьевич Никитин

30/I 1963 [Комарово]

Надо бы записать ещё о встрече с Н. И. Никитиным – 23-го в привокзальном буфете.

Мы нашли с ним общий язык в связи с историей науки. Он рассказывал о Бироне, Коновалове (со слов Бирона), Ипатьеве (я ему сообщил о существовании книги [В.Н. Ипатьева] The Life of a Chemist). Доверительно («очень интимно») упомянул, что в 1927 из-за родственных связей полгода провёл в тюрьме и был выпущен потому только, что случайно его судили открытым судом, а не «тройкой». Когда он вышел, Ипатьев поинтересовался – «Обо мне спрашивали?» – «Спрашивали». – «И что же Вы сказали?» – «А мне нечего было говорить». Видимо Ипатьев поступил благоразумно [Как известно, Ипатьев не вернулся из своей последней (1930) заграничной командировки – и потому смог дожить до 85 лет].

Рассказал ему об экспоненциальной кривой развития науки и более медленном росте объёма научных знаний (пирамида). Ему это было интересно, а потом заметил – что ведь всё это охватывает лишь одну сторону жизни и ничего не говорит об её смысле. Я заговорил о Моэме, он с готовностью подхватил и напомнил о рассказе («Преступление Эдварда <?>») – «центральное место, помните, - когда дядюшка подводит его к окну и показывает картину заката, пальмы, море... – говорит – смотри! – Может быть в этом ответ?»

И мне запало в душу, что 72-летний человек, седой, но с совсем живыми тёмно карими глазами, человек крупный и проживший долгую жизнь в науке, – думает об этом.

Михаил Исаакович Тёмкин

Первое впечатление было – прочного рыжеватого мужчины.

Позже кто-то из его сотрудников, (сейчас мне кажется, что это был Лазарь Овсеевич Апельбаум), рассказал – мне эта история представляется все же не вполне правдоподобной – что молодой Темкин, только что начавший работать в НИФХИ, заявил, что не будет вступать в партию (отец его был партийцем, а сам он уже был, кажется, кандидатом), потому что не согласен с ее политикой. Его шеф и учитель А. Н. Фрумкин отправил М. И. в какую-то дальнюю и долгую командировку (я предполагаю, что это была стажировка в Англии у Полани), и дело замяли. Это был, скорее всего, год 1932 или 1933. В интернете есть персональный сайт, который ученики и сотрудники посвятили М.И. и который содержит множество историй о нем, но этот эпизод не помянут.

Помню – 1962, скорее всего, – М. И. похвастался, что у него есть заместитель, так что заниматься отправкой людей в колхоз он больше не должен.

25/XI 1970 [В поезде Москва-Ленинград]

Из наблюдений: М. И. Тёмкину можно задавать только один вопрос – если вопрос не дурацкий, его хватает на все полтора часа, уйти от темы, круга идей он уже не может, ему надо осмыслить это всерьёз, а не так поверхностно, как мне.

4/XII 1976 [Ленинград, после семинара по кинетике и катализу, на котором М. И. выступал с докладом]

Вчера несколько часов с М. И. Тёмкиным. Надо бы записать его рассказы 1)про Хавемана, 2) Италию, транзисторы-магнитофоны – суд над начальником отдела внешних сношений МХП, 3) Кнорре, 4) Слинько и Левича, 5) о книге и работе, 6) про математику.

Спешу, чтобы потом не вспоминать – в обратном порядке:

6) часто бывает: кажется, что на пальцах всё так, а количественный расчёт показывает, что не так; качественный подход большей частью недостаточен и даже бывает обманчив.

5) «если я бы не работал – что бы они писали» - на мой вопрос, будет ли книга (надеется, да, уже сделал 180 стр. на машинке для Advances in Catalysis) – а то досадно глядеть, как у него на глазах другие пишут про кинетику книги, а он – нет.

4) Левич – видимо несимпатичный человек. Учинял шум про ошибки Слинько, намереваясь возглавить теоретические основы хим. технологии в АН (ок. 1965?). Боресков тогда испугался и от Слинько – тогдашнего своего цепного пса – отступился (отсюда начало их разлада, после которого Слинько опять в Москве). А критика Левича была на 50% ошибочной, на 50% относящейся к непринципиальным вещам. Тёмкин об этом сказал на каком-то совещании и приобрёл репутацию объективного человека (выходец из школы Фрумкина, он выступил против этой школы). Левич после этого отошёл от макрокинетики.

3) Кнорре – брал (через Слинько) оттиски работ М. И. для изложения в 3-м издании учебника – и изложил без ссылки, потом не показывался на глаза. Сопоставив тексты свои и этого учебника М. И. дал этим развёрнутый отказ Комитету по премиям от отзыва на учебник при представлении его на гос. премию.

2) а) от Локхида – миллионные взятки, а наших покупают за несколько тысяч. Ездят, а чтобы съездить, заключают ненужные стомиллионные контракты. 15 лет (поделом) – за то, что брал от фирм подарки – транзисторы, магнитофоны и т.п. – в обмен на информацию о том, какого рода процессы собираются закупать.

б) Один раз М.И. попал в хорошую делегацию – с замминистра химической промышленности Ктаторовым – королевский приём и показы всякого за счёт фирмы. По возвращении в Москву их не досматривали: «этот – со мной», бросил замминистра на проходе. «Знал бы я, – сожалел М. И., – привез бы „Доктор Живаго“».

1) Сын Хавемана [известный диссидент в ГДР] учился с Леной Тёмкиной и бывал у них; папа – участник антигитлеровского подполья, выступал за резонанс и генетику в начале 50-х, доказывая, что они не противоречат диамату.

Николай Альбертович Фукс

Помню, при моем первом знакомстве с НИФХИ и ГИАПом в 1960-м он произвел на меня наибольшее впечатление как значительная личность – и это на фоне Темкина и Кричевского!

М. И. Темкин рассказал, как при посещении одного секретного института на Шоссе Энтузиастов он увидел Фукса и хотел было заговорить, но тот сделал странное движение головой, показывая, что нельзя – и тут Темкин увидел конвоиров. Этот институт был одной из «шарашек». Н. А. был арестован в 1937-м. Сам Н. А. об этих годах не говорил, только упомянул однажды к слову, что видел действие горящего фосфора на человека – это было страшно.

М.И. Темкин рассказал еще, что после освобождения (в 1945 или 1946) Фукс смог вернуться в свой институт (НИФХИ им. Карпова) благодаря усилиям И.В. Петрянова (его ученик и сотрудник, будущий академик), который взял Н. А. в свою лабораторию; позже он добился выделения группы Фукса в самостоятельную лабораторию. М.И. подчеркивал это как большую заслугу Петрянова.

Н.А. издал тогда (в 1955) свою классическую «Механику аэрозолей». Однако, так сказал мне его ученик А.Г. Сутугин, два главных изобретения Фукса были у него отняты вследствие ареста – газовая хроматография и «фильтры Петрянова» (он и Петрянов вместе разработали способ получения полимерных волокон, но имя Фукса исчезло), они не связываются с его именем.

Н. А. однажды изложил мне, как он себе представляет смерть Н. И. Вавилова (в кавычках – то, что помню дословно): В 1942-м, когда немцы наступали и Сталину нужна была помощь США [Кстати: в том же году в СССР был создан Еврейский Антифашистский Комитет, и Сталин (уже в 1943) отправил в США делегацию этого комитета во главе с Михоэлсом для сбора средств], он решил пойти навстречу западным ученым, которые все громче спрашивали – «что с профессором Вавиловым?». «Вызвал он палача своего, Берию» и велел выпустить Вавилова. Это было исполнено в точности: выпустили, в чем был, из саратовской тюрьмы на мороз – и он тогда погиб от голода и холода.

 

24/XI 1970 [В НИФХИ им. Карпова, Москва]

Из газеты НИФХИ – интервью с Фуксом по поводу 75-летия:

«1. Какое качество в научном сотруднике Вы считаете основным?

...Я хотел бы выделить трудолюбие и настойчивость <...> Правда одного трудолюбия мало – нужна хорошая голова и удача.

2. о фото с Кюри (1936). «Вспоминая тот период, я хотел бы сказать, что тогда в институте работало всего 250-300 человек. Все мы хорошо знали друг друга. А. Н. Фрумкин [зам. директора] был в курсе работы каждого сотрудника, чем мы всегда восхищались. Работали до позднего вечера не считаясь со временем. Однако вскоре работа была введена в «рамки». Пришедший к нам зам. директора (не помню его фамилии) усмотрел непорядок в том, что некоторые сотрудники являются на работу не в 9, а в половине десятого, а иногда и в 11. Был введён табель и ... свет в окнах института стал гаснуть всё раньше и раньше, и теперь уже мало кто задерживался после работы – порядок был установлен. Постепенно институт разросся, и та атмосфера, которая присутствовала в то время, когда была сделана упомянутая фотография, в значительной степени утратилась».

О Фуксе – очень умная и хорошая статья в Colloid Sci., 32, No. 4, Apr. 1970, p. III-IV.

 

Георгий Константинович Боресков

Академик, Герой Социалистического труда и проч. Умный и сильный человек, хорошо ориентировавшийся и в науке и в правилах советской жизни. О нем есть обширная литература, начиная с Большой Советской Энциклопедии. Организатор и многолетний директор Института Катализа в Новосибирском Академгородке. Под конец его называли уважительно «дедом», он умел решать вопросы, исходившие от заведующих лабораториями.

Я с ним лично не сталкивался, если не считать короткого разговора во время совместного купания в Обском море летом 1968 (это был IV Конгресс по катализу). Байку же мне рассказал Г. С. Яблонский, тогда ст. научный сотрудник Института Катализа.

На некоем юбилейном заседании было сказано что-то вроде: «Подобно тому, как Лавуазье создал новую кислородную систему химии, Г. К. создал новую систему катализа окислительных реакций».

«Напрасно Вы меня с Лавуазье сравнили», сказал Г.К. «Да, тем более, что у Лавуазье был плохой конец», заметил Яблонский. «Конец у всех плохой», возразил Боресков.

Умер он в 77-летнем возрасте после операции простатита, на которой настояла жена,– просто заснул в больничном кресле и не проснулся. Все таки такая смерть лучше, чем на гильотине.

Генрих Герц

Heinrich Hertz (1857-1894) – гениальный физик, впервые экспериментально доказавший существование электромагнитных волн и их распространение в пространстве. В его честь единица частоты колебаний названа «герц».

Кстати: первая в мире радиограмма, отправленная в 1895-м году А. Н. Поповым из одного здания в другое вдоль университетского двора в Петербурге, гласила: «Генрих Герц».

Все это было необходимое введение к первой байке. Сама же байка такова:

Генрих Герц в школьные годы очень любил ручные работы и осваивал разные техники. В частности, он брал уроки у мастера токарного дела Шульца. Впоследствии мать Герца рассказала этому мастеру, что его ученик – теперь профессор. «Какая жалость, – воскликнул Шульц, – каким прекрасным токарем он мог бы стать!»

Этот анекдот приведен в книге: Michael Eckert. Heinrich Hertz, Hamburg, 2010, S. 21.

Другая история была рассказана мне в 1997-м создателем университетского архива и первым архивариусом университета Карлсруэ Klaus-Peter Hoepke, к сожалению, уже покойным. Здесь тоже нужна преамбула.

Свое главное открытие Герц сделал, когда он был профессором физики в Technische Hochschule – Высшей Технической Школе Карлсруэ (в университет ее превратили в 1967-м).

Кстати: его предшественником в Карлсруэ был Фердинанд Браун, которому, вместе с Маркони, присудили нобелевскую премию 1909-го года за применение «волн Герца» для дальней беспроводной связи.

Герц умер молодым, в 36 лет. В Карлсруэ, чтобы увековечить его память, поставили его бронзовый бюст в полукруглой нише в стене одного из зданий в парадном дворе (Ehrenhof).

В «Третьем райхе» имя Герца стало одиозным: он был полуеврей. (Пытались даже переименовать единицу частоты: Helmholtzвместо Hertz, обозначение Hz при этом сохранялось). Понятно, что терпеть скульптурное изображение Герца новые власти не могли, повелели снять и отправить в переплавку. „Zum Befehl“ (слушаюсь), – отрапортовал Hausmeister (наверно, наиболее подходящий перевод – комендант), и бюст исчез.

«Тысячелетний райх» рухнул через 12 лет, пришлось разгребать руины. Начали восстанавливать и Высшую Техническую Школу, сильно поврежденную войной. Первый послевоенный ректор Рудольф Планк – о нем надо рассказывать особо, здесь надо только упомянуть, что он уже был ректором в 1930/31 учебном году и знал старого надежного работника, – посетовал ему однажды, что нехорошо, на таком видном месте нет и следа былой гордости нашей Школы. Вскоре Hausmeister появился, рот до ушей (помню эти слова буквально – Mund bis an die Ohren) с бюстом Герца на тачке. Он прятал это сокровище где-то у себя в подвале до лучших времен. Бюст Герца и теперь стоит на старом месте.

Курт Гедель

(на тему о занудстве)

Эту байку я записал по памяти, а затем снова просмотрел книгу, в которой эта история рассказана: John W. Dawson jr.: Kurt del, Leben und Werk, 1999, S. 154-155. «Один американец», в действительности эмигрант из Австрии, основатель теории игр Oskar Morgenstern. Судья – Philipp Forman, который в свое время оформлял гражданство Эйнштейну, он и замял дело, прервав Геделя.

В 1939 или 1940 году в Принстон прибыл эмигрировавший из Австрии (точнее, уже из «Третьего Рейха», в котором ему как-то не понравилось) великий логик Kurt Goedel (1906-1978).Гедель прославился тем, что открыл знаменитую «теорему о неполноте»; философское ее обобщение выглядит примерно так: в замкнутой системе возможны проблемы, которые не могут быть разрешены в рамках этой системы.

В Принстоне Гедель на почве науки и немецкого языка дружил с Эйнштейном, – который ведь с самого начала работал в Принстонском институте Высших исследований. (Эйнштейн числился в официальном списке врагов национал-социализма. Из Германии он уехал в командировку в США еще в 1932-м, зная, что вернуться уже не придется).

Эйнштейн и еще один американец выступили поручителями, когда пришла пора оформлять Геделю американское гражданство. Гедель был не только великий логик, но и великий зануда.

(В частности, он сохранял все счеты, квитанции, библиотечные формуляры и другие текущие бумажки, что и позволило воссоздать его подробную биографию). Гедель подготовился к процедуре с большой тщательностью. На традиционный вопрос судьи, согласен ли он с американской конституцией, он ответил отрицательно и начал со всей серьезностью объяснять, почему: на основе таких-то и таких-то статей в принципе возможна вполне законная замена демократии диктатурой. К счастью, благодаря хорошим отношениям с судьей, скандал замяли и гражданство оформили.

(По-видимому, Гедель был здесь прав. Philip Roth, знаменитый американский писатель, в романе The Plot Against America исследовал эту ситуацию. Это в чужом пересказе, я поленился прочесть этот бестселлер, хотя он есть по-немецки).

 

Клаус Шефер

В 2002-м году я был занят биографией немецкого физико-химика Klaus Schäfer (1910-1984).

Уже в школьные годы Шефер проявлял незаурядные математические способности, так что его намерение стать математиком было вполне естественным. В конце своего студенчества в Геттингене он даже сдал государственный экзамен на право быть учителем математики в средней школе. Но это был 1934-й год, и Шефер отказался от намерения стать государственным служащим в Третьем Райхе – эта идеология была ему совершенно не по нутру. Спрятаться же в промышленности, т.е. в «частном секторе» с профессией математика было невозможно – тогда эта профессия была там еще не востребована. Так в силу политических обстоятельств Шефер перешел от математики к физической химии. Его учителем стал Арнольд Эйкен (Arnold Eucken, 1884-1950), заведующий кафедрой физической химии в том же университете, по словам Шефера «личность удивительной силы». Эйкен разрабатывал проблемы химии с позиций физики (в начале 1930-х в СССР был издан трехтомный Курс химической физики Эйкена), и Шефер стал его ближайшим сотрудником, а позже – и наследником во многих смыслах. С 1946 по 1978 Шефер возглавлял физическую химию в Хайдельберге и сделал очень много для развития тамошнего университета, равно как и для физической химии в Германии.

После этой краткой справки – рассказы ученика Шефера профессора Bernhard Schramm и его вдовы Liselotte Schäfer.

К Шрамму я явился почти внезапно: пришел к секретарю Физико-химического института и сказал, что ищу учеников Клауса Шефера. Она ему позвонила, он ответил – пусть приходит, и через 10 минут я был в его кабинете в соседнем корпусе. У себя на работе – никакого дресс-кода, сидел в ковбойке за письменным столом. Рассказал, что шеф был поразительно добросовестен и работоспособен. Все экзамены принимал сам, ни на кого не переваливая. Институт с конца 1920-х годов (и до 1962) ютился в бывшем служебном жилье Р. Бунзена, теснота была страшная. Шефер сам спроектировал первое собственное здание Физико-химического института, очень рационально и экономно – и уложился в весьма скудные деньги, отпущенные Министерством на строительство. Самый знаменитый анекдот о шефе выглядит так: на институтской вечеринке после некоторой выпивки заспорили, кто больше знаков числа p может вспомнить. Шефер подошёл к доске и хотя и медленно, с остановками, но верно – народ пристрастно проверял по таблицам – выписал 100 значащих цифр. (Предполагается, что он выучил их ещё в гимназии: он же собирался стать математиком).

Шрамм же посоветовал мне поговорить с вдовой, фрау Шефер, предупредив, что она инвалид. Я ей написал, согласовали время визита. Я застал пожилую даму (ей был 81 год тогда), правая половина парализована, она уже 10 лет живёт так в своём инвалидном кресле, которым ловко управляет левой рукой. Глаза живые и голова ясная.

Она была студенткой, а её муж свежеиспечённым доцентом у Эйкена, когда они познакомились. „Guter Eucken“ покончил с собой, т.к. был подавлен тем, как много сделано в его области, с чем он уже не мог идти в ногу. А брат Клауса Heinz в 1944 застрелился под Минском, чтобы не попасть в плен – уговор между тремя офицерами.

Рассказывала, как она с подругой в начале 1946 отправилась из Гёттингена (английская зона) в кузове грузовика на юг Германии (в американскую зону) отыскивать родных; перед контрольными пунктами их накрывали брезентом. Знакомый дал ей рекомендательное письмо к Freudenberg‘у [Директор Химического института в Хайдельберге]. Через Freudenberg’a Клаус и получил приглашение в Хайдельберг. (Одновременно пришли приглашения в Дармштадт и Мюнхен, но выбрали Хайдельберг, потому что в Дармштадте на институт давали смехотворно мало денег, а в Мюнхене люди были «слишком коричневые».)

Его хобби была его работа („Sein Hobby wa rsein Beruf“), рассказывала фрау Шефер. Повела я его однажды в Венскую оперу на «Кармен», билеты по 30 марок, тогда это было очень дорого. Вижу – перестал слушать, отключился и вычисляет что-то в уме.

Клаус вставал до рассвета и ходил по 20 километров, думал. Потом приходил в свой институт.

Показывала фотографии, в том числе (1952) группа: несколько на отшибе толстый В. Паули, потом О. Хан под руку с тогда молодой хозяйкой, её муж и некий испанец, фамилию которого я не разобрал. Ещё была эффектная фотография – муж в ректорской мантии, с цепью. В пору его ректорства (1955/56) состоялась крупнейшая в тогдашней истории университета студенческая демонстрация [около 5000 из общего числа студентов тогда 6200] с требованиями улучшить условия учёбы. Клаус поддержал её своим выступлением на митинге студентов – неслыханная прежде вещь! Это был почти скандал, потому что профессура в массе считала себя стоящей выше студенческих забот. Но Клаус нарушил эту традицию, и дела пошли тогда действительно лучше. Я проверил по тогдашним Хайдельбергским газетам, старая дама ничего не напутала и не приукрасила. «Проявлять здесь благородную академическую сдержанность, – писал Шефер в ректорском отчете, – означает способ лечения, ведущий к смерти пациента».

 

Отец и сын из клана Виландов

Фамилия Виланд в Германии широко распространена. Два человека, о которых пойдет речь, происходят из клана химиков, обосновавшихся в Пфорцхайме.

Для начала – моя дневниковая запись от 5.09.2006

Вчера в Schlierbach'е у вдовы Theodor Wieland:

«Irmhard Wieland – живая маленькая женщина, 87 лет, была чемпионкой Бадена по лыжам, сказала мне по-русски «Здравствуйте» и, за букет, «Спасибо», повела меня в дом и 3 ½ часа показывала все комнаты и винный погреб… Дом выглядит отчасти как музей – из-за фотографий (R. Willstätter, R. Kuhn, H. Wieland, F. Lynen [все они – нобелевские лауреаты] и другие в разных сочетаниях, также и сам Th. Wieland), картин – он действительно был хороший художник, – разных реликвий, вроде часов и комода от Вильштеттера, которые ее Schwiegervater купил, чтобы устроить Вильштеттеру средства на эмиграцию, головка трехлетней Sibylle Wieland в круглой раме, работы отца, чудесная – в любой музей. Бюро Hermann Wieland и много материалов его и о нем – отдельная часть большого кабинета.

Она очень верующая, католичка, с мужем о религии споров не было, он считал, что есть высшая сила – Бог, – но что нам этого не понять, в церковь он не ходил (он же был некрещеный), если не считать бракосочетания, на которое Irmhard добивалась специального разрешения у какого-то епископа.

Муж любил играть в шахматы, был хорошим виолончелистом, они устраивали домашние концерты, в химии интересовался тем, как это происходит и отмахивался от оформления патентов, хотя ему предлагали, поэтому богатыми они так и не стали, но прожили очень полную счастливую жизнь».

Генрих Виланд

Heinrich Wieland (1877-1957), крупный химик органик (в 1927 – нобелевская премия по химии за исследования желчных кислот, но эти исследования – лишь часть того, что он сделал).

Карл Фройденберг, который в ходе своей академической карьеры один год (с осени 1921 до осени 1922) работал во Фрайбурге под началом Виланда, утверждал, что именно этот год больше, чем какие бы то ни было другие, показал ему, как должен работать и вести себя руководитель химического института. О Виланде он писал, в частности, что ему, в отличие от других встреченных ученых, было присуще «подлинное чувство юмора и способность подняться над самим собой…. В обиходе он был подвижен и освежающе естественен» (Karl J. Freudenberg. „Rückblicke auf einlangesLeben“, 1999, S. 200).

О чуть более позднем времени, 1923-1925, Фройденберг вспоминал: «По окончании зимнего семестра, когда в горах еще лежал снег, несколько приятелей-химиков собирались в Восточных Альпах с лыжами. В центре был Г. Виланд, который устраивал жилье…. Тогда еще не было подъемников, и для спуска надо было сперва с трудом взбираться наверх… Когда Виланд пускался в путь, он без остановок выдерживал взятый темп и достигал вершины раньше, чем мы, более молодые, которые двигались на подъеме то быстрее, то медленнее. Точно так же и в своих работах он продвигался к намеченной цели с непреклонным упорством» (там же, стр. 194).

"...ich bin bei ihm als junger Dozent in Lehre gewesen und glaube, dass ich keine bessere hätte haben können, -  sagte Freudenberg im Alter. - Seine Sachlichkeit und Gründlichkeit, das handwerksmäßige Können, sein weiter, auf große Ziele gerichteter Blick und seine unerschütterliche Bescheidenheit haben mir immer tiefen Eindruck gemacht und haben in mir eine dankbare Verehrung groß werden lassen." (An G. v. Hevesy, 5. Febr. 1960, UA Heidelberg, Rep. 14-198).

Свободомыслие Виланда простиралось настолько далеко, что он не стал крестить своих детей – а это было еще до первой мировой войны!

Ясно, что такому человеку «Третий Райх» не мог придтись по душе.

Об одной из демонстраций его протеста говорится во многих воспоминаниях (например, http://www.wiley-vch.de/books/sample/3527323333_c01.pdf): Вскоре после обнародования расистских нюрнбергских законов Виланд читал лекцию о фосфоре. В частности, он говорил о значении соединений фосфора для деятельности мозга. После чего на одном дыхании: «В Германии существует острый недостаток фосфора». Аудитория зашумела. Донос не заставил себя ждать.

Одна из деталей биографии Виланда в Германии неизвестна. В 1929-1930-м проходил стажировку у Виланда в Мюнхене Г. А. Разуваев, будущий академик. Он рассказал: «Впоследствии мне пришлось убедиться, что этот мужественный человек так и не принял людоедскую философию, восторжествовавшую было на его родине, и меня не забыл…» В 1934 году Разуваева арестовали. Родные – жена, ее мать, дочь – оставались в Ленинграде. Когда началась война, им было предписано выехать из города. В эшелоне жена умерла (ее перед этим неделю допрашивали, после чего мать ее едва узнала). Поезд с беженцами попал под бомбежку, застрял, его захватили немцы. «После долгих мытарств моя теща и дочь оказались в Австрии, в Линце. Теща догадалась написать в Мюнхен профессору Виланду. Тот немедленно откликнулся. Прислал деньги и, вероятно, позаботился о том, чтобы мои родные не попали в лагерь. Они ни разу его не видели, но Виланд помогал им до конца войны; дочь смогла даже учиться в школе». (Валерий Полищук. «Рассказы без подробностей, записанные со слов академика Разуваева», в сборнике его очерков «Мастеровые науки, М. Наука, 1989, стр. 142 и 144).

 

Теодор Виланд

Theodor Wieland (1913-1995) – единственный из сыновей Генриха Виланда, который пошел по стопам отца. Его область была химия природных соединений, особенно, содержащихся в грибах.

Он обладал также разнообразными художественными талантами. В 1945 это спасло их от голода: Теодор писал акварели с видом Хайдельбергского замка и выменивал их у американцев на сигареты – это была надежная валюта на черном рынке.

Само собой разумеется, что сын Генриха Виланда не мог питать симпатий к национал-социализму.

В воспоминаниях Марго Бекке-Гёринг (это крупный химик-неорганик, первая женщина-ректор университета в истории Германии) есть такой эпизод. Мюнхен, летний семестр 1934. Профессор физической химии Казимир Фаянс, еврей, но польский подданный, имел еще право сохранять свое место. Национал-социалистический союз студентов устроил собрание в главном здании университета, на котором предполагалось протестовать против Фаянса. «Мы», группа студентов-химиков, едва начались первые речи, начали натирать пол масляной кислотой в задней части зала. Успех: мы переносили резкий запах, а нацистские фюреры впереди кашляли, чувствовали себя все хуже и быстро закрыли собрание. Мы, с Тео Виландом во главе, с гордостью продефилировали назад в химический институт. (Margot Becke-Goehring, Rückblicke auf vergangene Tage, Heidelberg, 1983, S. 26).

При всем этом Теодор, формально говоря, «оступился»: вместе со многими студентами он вступил в «Стальной шлем», официально надпартийное, однако консервативное военизированное объединение. В 1934 это объединение насильно влили в СА (SA – Sturmabteilung), и Теодор невольно стал членом национал-социалистической организации. В 1937-м он окончил Университет в Мюнхене и начал работать в институте знаменитого биохимика Рихарда Куна в Хайдельберге. На учет в местном отделении СА он не встал, и вскоре указал в анкете, что в 1934-1937 был членом СА. Затем ему пришлось писать объяснительную записку, где он мотивировал свой выход из СА огромной занятостью на работе и нежеланием оставаться чисто формальным членом объединения. (После войны ему пришлось из-за этого пройти процедуру «денацификации», его зачислили в «попутчики»).

Незадолго до своей кончины Т. Виланд опубликовал воспоминания, где упомянул только, что по молодости вступил в «Стальной шлем», но вскоре выбыл. Поэтому для его дочери, которой я послал текст первой редакции краткой биографии ее отца, информация, что он 1934-1937 был членом СА, стала шоком, она звонила и писала, что это не так и что эта информация даст пищу журналистам, любящим сенсации. Насилу удалось объяснить ей – она родилась в 1943-м и образа жизни при диктатуре прочувствовать не могла, – что ничего недостойного в поведении ее отца никогда не было и эта информация его не порочит. (На похороны матери – в ноябре 2012 – она меня пригласила).

Роберт Бунзен

Robert Bunsen (1811-1899) – один из знаменитейших химиков в истории науки. Он обогатил химию множеством открытий, приборов и методов исследования («найти новый метод – это как для генерала в сражении занять господствующую высоту для своих пушек», заметил он однажды [Heinrich Debus, Erinnerungen an Robert Wilhelm Bunsen, Cassel, 1901, S. 147]). Угольно цинковый элемент Бунзена, горелка Бунзена, йодометрия по Бунзену, газометрические методы Бунзена – все это долгими десятилетиями использовалось в химических лабораториях. Крупнейшим же его достижением было создание – вместе с физиком Густавом Кирхгофом – спектрального анализа (1859) и открытие с его помощью двух новых элементов – рубидия и цезия.

C 1852-го года Бунзен был профессором химии в Хайдельберге, где вскоре по его требованию (условие перехода в Хайдельберг) была выстроена первоклассная по тем временам лаборатория с лекционным залом и квартирой для профессора. (Сейчас там о Бунзене напоминает только мемориальная доска, внутри же помещения перестроены под нужды филологов).

Бунзен был рекордсменом не только по своим вкладам в науку, но и по числу анекдотов, которые о нем рассказывали. Один из его учеников, агрохимик Адольф Майер, издал часть из них под названием «Бунзениана» (Bunseniana. Eine Sammlung von humoristischen Geschichten aus dem Leben von Robert Bunsen dargestellt von Einem, der vieles miterlebt und das übrige aus guten Quellen geschöpft hat“, Heidelberg, 1904). Карл Фройденберг, который с 1926 по 1956 годы занимал ту же кафедру, что и Бунзен, в течение многих лет собирал материалы о своем великом предшественнике и опубликовал несколько статей о нем.

Вот несколько фрагментов по Бунзениане и собранию Фройденберга.

Бунзен был несравненный экспериментатор и искуснейший стеклодув. Пальцы его были сильно обожжены и настолько ороговели, что он мог чертить ими схемы на оштукатуренной стене лаборатории или держать на огне раскаленный тигель.

Званых приемов (которые нынче называются тусовками) Бунзен всячески избегал. Иногда это было все же невозможно, особенно, если присутствовал великий герцог (Хайдельберг принадлежал великому герцогству Баден, которое существовало с 1806 по 1918 год). Тогда Бунзен садился по возможности с краю, прятал свои огнеупорные руки под скатерть и старался улизнуть при первой возможности.

---

Понятно, что у себя дома приемов он не устраивал. Хайдельбергское общество однажды решило разыграть знаменитого профессора, который любил представляться более рассеянным и наивным, чем был на самом деле. Возвращаясь из лаборатории, он увидел свет в своих окнах, взбежал по лестнице наверх, опасаясь пожара – и увидел гостей, которые начали осыпать его упреками: Как же это получается, что вы забыли о своем приглашении?! Мигом был накрыт стол (ведь все было уже приготовлено) и началось веселье. Коронным номером этого вечера был «верблюд», которого изображали два человека: переднюю часть – высокий и тощий профессор зоологии, а заднюю – плечистый и крепкий Герман Гельмгольц (см. о нем в энциклопедиях, в Хайдельберге он возглавлял кафедру физиологии на медицинском факультете). На спине у «верблюда» восседала «обезьянка», ее изображал щуплый Густав Кирхгоф, укутанный в красное концертное манто жены Гельмгольца. Гости должны были догадаться, что изображен именно верблюд с обезьянкой на спине – так развлекались полтора века тому назад.

---

Бунзен был убежденным холостяком и, казалось, прекрасной партией для многих невест. Так, однажды жена Гельмгольца начала убеждать его в достоинствах дочери некоего тайного советника. «Ах, – возразил Бунзен плачущим тоном, который он принимал в таких случаях. – Представляете, что было бы, если бы я женился: Возвращаюсь домой – и на каждой ступеньке лестницы сидит чумазый ребенок!» Картина была бы действительно устрашающей: красивая каменная лестница, полукругов ведшая в жилье профессора, насчитывала 25 ступеней.

---

У этой же лестницы разыгрался эпизод, который излагается в нескольких сходных вариантах.

Бунзен как раз выходил из дому, когда явился незваный и не симпатичный хозяину посетитель (в одном варианте чиновник из министерства, в другом – епископ из Шпайера, в третьем Хайдельбергский профессор теологии – можно выбирать). Посетитель называет себя. Бунзен, который в таких случаях становился чрезвычайно тугоухим, переспрашивает, а после повторения говорит: «Очень сожалею, но он здесь не живет». Закрывает за собой дверь и уходит. В более подробном варианте, с профессором-теологом: Посетитель приподнял шляпу и представился: «Я церковный советник такой-то». Бунзен: «Живет на Марцгассе номер 27». Гость, несколько растерянно: «Но я ведь и есть церковный советник такой-то!» Бунзен, «не услышав» первых слов, с некоторым упорством: «Я уже имел честь сообщить Вам, что он живет на Марцгассе», с любезной улыбкой закрывает за собой дверь и уходит. Финал во всех вариантах один и тот же.

---

В 1886 году Хайдельбергский университет праздновал свое 500-летие. Бунзен был обязан присутствовать на торжестве в церкви. Затем он отправился было к себе домой пешком – но перед ним остановилась карета великого герцога, и его пригласили сесть в нее. Герцог и герцогиня подвезли ученого к его дому и дружески распрощались. Бунзен потом, однако, жаловался, что не сумел уклониться, главное же – он был вынужден выбросить только что зажженную сигару. «И она лежала на улице и на нее наступали!»

---

В 1889-м году великий герцог согласился, наконец, после долгих уговоров, отпустить своего знаменитого ученого на отдых. В качестве возможного преемника был приглашен для переговоров Эмиль Фишер – восходящая звезда органической химии. Он прибыл в Хайдельберг с женой, и Бунзен показал им лабораторию. Затем гости остановились перед дверью, которая вела из лаборатории в служебное жилище профессора. Особенно фрау Фишер хотела увидеть, где ей предстояло бы жить. Бунзен достал из кармана громадную связку ключей, попытался открыть дверь одним ключом, вторым, третьим, четвертым – ни один не подходил – и развел руками – не получается! Старый хитрец просто не хотел пускать женщину в свое логово. А в качестве своего преемника он выбрал своего бывшего ученика Виктора Мейера – и настоял на этом выборе.

---

На многочисленные поздравления с 70-летием Бунзен откликнулся письмом, в котором стояло:

«Когда я, столь близко к концу моего земного пути, не без тихой печали стою перед полосой жизни, в которой по истечении всех человеческих дел силы иссякают и подступает одиночество старости, я нахожу благостное утешение в мысли, что так много дорогих и верных товарищей в старой дружбе помнят обо мне и о временах, канувших в прошлое».

Красиво умели выражаться в 19-м веке!

(В подлиннике это еще красивее, но я, увы, не профессиональный переводчик. Для тех, кому интересно – вот текст оригинала:

Wenn ich, so nahe dem Ende meiner irdischen Laufbahn, nicht ohne ein leises Gefühl der Wehmut vor dem Lebensabschnitte stehe, im welchem nach dem Laufe aller menschlichen Dinge die Kräfte schwinden und die Vereinsamung des Alters an mich herantritt, finde ich den wohltuenden Trost in dem Gedanken, dass so viele liebe und treugesinnte Genossen in alter Freundschaft meiner und der entschwundenen Zeiten gedenken.)

Карл Фройденберг

Karl Freudenberg (1886-1983) – его имя уже не раз упоминалось здесь (при Г. Виланде, К. Шефере и Р. Бунзене) – интересный химик-органик, выдающийся исследователь химии древесины.

Он хотел сначала стать ботаником, но столкнулся в университете с сухой систематикой вместо живых растений и потому переключился на химию. (Любовь к ботанике он, однако, сохранил, особенно увлекался орхидеями и сумел культивировать в своем саду в Хайдельберге множество разнообразных видов этого семейства).

Фройденберг – автор блестящего краткого учебника органической химии, выдержавшего 14 изданий и переведенного на многие языки – немецкие химики называли его «малый Фройденберг» – «единственное, что у Фройденберга было малым», заметил современник.

Действительно, это был очень крупный мужчина, прочный физически и душевно, способный на мужские решения. Именно он, будучи ректором (1949/50) в трудных переговорах с городскими властями добился выделения участка за Неккаром для строительства нового университетского комплекса: в старом городе университет уже не помещался.

Если про Фройденберга и ходили анекдоты, то они не сохранились. Правда, кое-что рассказал он сам. В 95 лет он завершил свои воспоминания – заметки для них он делал большую часть жизни. В архиве семейной фирмы Freudenberg (Weinheim) мне в свое время подарили машинописный экземпляр этих воспоминаний (недавно я передал его в Institut für Personengeschichte, Bensheim). В 1999-м младшая из дочерей Фройденберга вместе со своим сыном опубликовала эти воспоминания, несколько отредактировав; я их уже цитировал в очерке о Генрихе Виланде.

Несколько эпизодов из них годятся для этих «Баек».

Когда Фройденберг в 1904-м году был начинающим студентом-химиком в Бонне, его рабочий стол в лабораторном зале оказался самым грязным и запущенным. Профессор Румбах, «дружелюбный доброжелательный человек», дважды в неделю обходивший студентов на рабочих местах, указал ему на это раз и два, а когда увидел, что ничего не изменилось, «спросил, есть ли у меня губка. – «Дома есть». «Хорошо, тогда купите большую для лаборатории». В следующий раз Фройденберг на вопрос о губке показал ему новую, размером с большую брюкву. «Профессор взял ее молча, отодвинул мои вещи в сторону и тщательно вымыл все мое рабочее место, затем приветливо кивнул и перешел к другому студенту».

20 лет спустя: Фройденберг, уже профессор в Карлсруэ, прочитал, что профессор Румбах празднует свое 80-летие. «Я послал ему приветствие и поблагодарил за урок, который он мне преподал. Румбах ответил, что про этот случай он помнил, но не знал, что профессор Фройденберг, с работами которого он знаком, - это тот самый 18-летний студент, которому он когда-то вымыл рабочий стол» (Rückblicke…, S. 87).

В 1910-1914 Фройденберг работал в Берлине у знаменитого Эмиля Фишера. Однажды у Фишера появился новый сотрудник, для работы которого была выделена особая комната в подвальном этаже; ее мог посещать только сам Фишер. Что там происходило, вскоре перестало быть секретом: сначала коридор, потом лестница, потом весь флигель были заполнены запахом жареного кофе. Желтую маслянистую жидкость перегоняли под вакуумом, и вскоре на столе у шефа появились светлые желтоватые фракции. Он предложил сотрудникам нюхать – какая из них пахнет кофе. «Запах кофе заполнял все помещение, – рассказывал Фройденберг, – фракции же пахли неприятно. Фишер объявил: женщины в этом разбираются лучше, позовите фрау Цербет. Это была жена привратника, которая конечно же знала, что работают с кофе: „Как прекрасный цикорий, господин тайный советник“ – „Да что это, пусть придет фрау Шотте“ - „Как какао, господин тайный советник“ – „Позовите же Марию!“ Это была его кухарка, у нее не было никакой предвзятости. „Как моча, господин тайный советник“. О кофейных маслах Фишер никогда ничего не опубликовал», заканчивает Фройденберг (Rückblicke, S. 155)

Ларс Онзагер

Lars Onsager (1903-1976), норвежец, который некоторое время работал в Цюрихе у Питера Дебая, а затем в США. Нобелевская премия 1968-го года по химии за открытие «соотношений взаимности Онзагера» (1931). Эти соотношения – основа термодинамики стационарных необратимых процессов.

В книге воспоминаний Эриха Хюккеля (Erich Hückel, Ein Gelehrtenleben. 1975) есть несколько баек об Онзагере.

[Сначала в скобках два слова об авторе воспоминаний (1896-1980). Его имя стало сначала известным благодаря «теории сильных электролитов Дебая-Хюккеля, ныне же оно особенно знаменито, поскольку он признан основоположником квантовой органической химии, конкретнее, теории молекулярных орбиталей ненасыщенных и ароматических соединений. Печально, но это – лишь посмертная слава.]

Первая байка: Знакомство с Ларсом произошло весной 1925-го в Цюрихе.

«Мы сидели в кабинете Дебая и что-то обсуждали, когда раздался стук в дверь. На „Войдите!“ в дверях появился очень молодой рослый блондин. „Что Вы хотите?“ – спросил Дебай. „Ваша теория ошибочна“ – последовал простой ответ». (Речь шла о теории электропроводности сильных электролитов, в которой действительно было сделано одно неточное допущение. Через год Ларс прибыл в Цюрих – Дебай принял его к себе – и смог разработать более точную теорию).

Вторая: «Однажды я искал Ларса в институте и нашел его в чертежном зале лежащим плашмя на столе, глаза устремлены в потолок. На вопрос, что он здесь делает, Ларс ответил: „Я работаю“. Так это и было на самом деле: он лежал и прокручивал в мыслях свои проблемы так и этак, продумывая все возможности до тех пор, пока он не видел все ясно.

Объяснить что-либо кому-то другому было ему не дано: он предполагал, что вещи, которые он давно продумал и которые казались ему такими ясными, должны быть очевидны и другому. Он не мог войти в положение собеседника и представить себе, что тот ничего этого не знает».

Третья: «Как-то я наблюдал, как Ларс покупает галстук. Было смешно смотреть, как он совершенно не способен остановиться на одном определенном и снова, и снова вертит в руках то один, то другой».

Четвертая: «Перед годовщиной нашей свадьбы я вернулся из Геттингена в Цюрих и застал дома Анне [жену (кстати, дочь Рихарда Зигмонди, изобретшего, в частности, ультрамикроскоп, нобелевская премия по химии за 1925-й год)], Кэт [сестру жены] и Ларса. Наутро мы собирались в Италию, еще не все было собрано, и я сказал Ларсу, что он может оставаться до десяти часов. Мы сидели и разговаривали вчетвером, пока я не заметил – было без пяти десять, что, пожалуй, уже можно двигаться. Ларс медленно поднялся, бросил взгляд на стенные часы, увидел, что десяти еще нет – и плюхнулся назад в кресло: „Вы же сказали – в десять!“ Он покинул нас ровно в 10. Это был подлинный Ларс», заключил Хюккель свой анекдот (стр. 113)

Нужно еще добавить, что в 1945-46 годах Онзагер спас семью Хюккель – родителей с четырьмя детьми – от голода, регулярно посылая им из США продуктовые пакеты.

Орест Данилович Хвольсон (1852-1934)

Профессор физики Санкт-Петербургского университета с 1890-го года, Хвольсон был знаменит благодаря фундаментальному курсу физики, переведенному на многие языки. Последнее, 5-е издание в пяти томах появилось в 1923-м году. В 1920 году Хвольсону присвоили титул почетного члена Российской Академии Наук. Он откликнулся остротой: «Академик» и «почетный академик» различаются так же, как «государь» и «милостивый государь».

Профессор Сергей Федорович Родионов, который в 1947/48 году читал физику первому курсу химфака, рассказал на одной из лекций следующий анекдот:

Хвольсон принимал экзамены, не глядя на отвечающего, он сидел неподвижно, уткнувшись взглядом в пол. Студенты этим пользовались: один сдавал экзамен за других. Выслушав очередной ответ, Хвольсон произнес: «Курс Вы знаете. Но чтобы эти желтые ботинки я видел в последний раз!»