- Details
- Geschrieben von Alexander
- Kategorie: Populäres
- Zugriffe: 2016
По согласованию с руководителями семинара я буду рассказывать о малоизвестных страницах из жизни известных немецких ученых еврейского происхождения.
Вначале я хотел бы объяснить, как возникла эта тема. По образованию я химик и много лет занимался научной работой в области физической химии. Одновременно я живо интересовался историей моей науки, как сейчас говорят, она была моим хобби. Когда я в 63 года прибыл в Германию, мне объяснили, что в этом возрасте на работу физико-химиком надеяться не приходится. Тогда я решил сделать своим главным занятием историю науки. С 1994 по 2018 я работал литературно для разных издательств, в том числе для нескольких биографических серий. За эти 26 лет я опубликовал в них больше 170 биографий немецких ученых, инженеров, врачей. Приработе в различных архивах и при контактах с родственниками лиц, чьи биографии я составлял, накапливались интересные сведения, которые в публикуемые тексты войти не могли. Разумеется, ближе всего мне были судьбы евреев в немецкой науке. Вот о некоторых из них я и собираюсь сегодня рассказать.
Начну с Генриха Герца. Heinrich Hertz (1857-1894) – это гениальный физик, впервые экспериментально доказавший существование электромагнитных волн и их распространение в пространстве. Он был тогда профессором физики в Высшей Технической школе в Карлсруэ. В его честь единица частоты колебаний названа «герц».
Кстати: первая в мире радиограмма, отправленная в 1895-м году А. Н. Поповым из одного здания в другое вдоль университетского двора в Петербурге, гласила: «Генрих Герц».
Строго говоря, Герц не был настоящим евреем: его матерью была немка, а отец, видный юрист в Гамбурге – крещеным евреем. Все же, мне кажется, еврейские гены сыграли роль в том, что уже в мальчишеском возрасте Герц проявил выдающиеся способности как умственные, так и в работе руками. В этой связи такой забавный эпизод. Мальчик Герц учился токарному делу у хорошего мастера. Много лет спустя мать Герца похвасталась этому мастеру, что ее сын стал профессором. «Какая жалость, воскликнул тот. Каким превосходным токарем он емог бы стать!». Об этом мать записала в своем дневнике, который потом опубликовала ее дочь.
В «Третьем райхе» имя Герца стало одиозным: ведь он был полуеврей. Его вдова и обе дочери были вынуждены эмигрировать. Не было недостатка в усилиях принизить или замолчать значение работ Герца. (Пытались даже переименовать единицу частоты: Helmholtz вместо Hertz, обозначение Hz при этом сохранялось. Это предложение не было принято международными организациями). «Зато» в Карлсруэ развернулась бурная деятельность. Так называемая «команда» отделения физики представила на общегерманский конкурс сочинение «Деятельность и труды Генриха Герца с особым учетом его расовых связей». Авторы доказывали, что экспериментальные работы Герца обусловлены немецкой кровью его матери, теоретические же – это еврейская заумь. И это сочинение получило первую премию Райха!
Наконец, последняя история – со счастливым исходом.
Я уже упоминал, что свое главное открытие Герц сделал, когда он был профессором физики в Technische Hochschule –Высшей Технической Школе Карлсруэ (в университет ее превратили в 1967-м). К столетнему юбилею этой школы в 1925 году дочь Герца, скульптор, изготовила бронзовый бюст отца, который был установлен в полукруглой нише в парадном дворе как раз напротив здания, где Герц некогда проводил свои опыты.
При националсоциализме это скульптурное изображение одиозного полуеврея стало бельмом на глазу. Новые власти повелели снять бюст и отправить в переплавку. „Zum Befehl“ (слушаюсь), – отрапортовал Hausmeister (наверно, наиболее подходящий перевод – комендант), и бюст исчез.
«Тысячелетний райх» рухнул через 12 лет, пришлось разгребать руины. Начали
восстанавливать и Высшую Техническую Школу, сильно поврежденную войной. Первый послевоенный ректор Рудольф Планк – о нем можно рассказывать особо, здесь надо только упомянуть, что он уже был ректором в 1930/31 учебном году и знал старого надежного работника, – посетовал ему однажды, что нехорошо, на таком видном месте нет и следа былой гордости нашей Школы. Вскоре Hausmeister появился, рот до ушей (помню эти слова буквально – Mund bis an die Ohren) с бюстом Герца на тачке. Он прятал это сокровище где-то у себя в подвале до лучших времен. Бюст Герца и теперь стоит на старом месте. История о спасении бюста была рассказана мне в 1997 создателем университетского архива и первым архивариусом университета Карлсруэ Klaus-Peter Hoepke, к сожалению, уже покойным.
От полуеврея Герца я хочу перейти к полному еврею Альберту Эйнштейну. Об этой знаменитости написано необозримо много, я ограничусь несколькими деталями, которые представляются мне интересными.
Первая. Широко распространена легенда, что в школе Эйнштейн был очень слабым учеником. Это совсем не так. В начальной школе Эйнштейн был первым учеником, да и в гимназии принадлежал к лучшим. Вероятно легенда возникла из-за высказываня Эйнштейна, что он ненавидел авторитарную немецкую гимназию. Принуждения он не выносил.
Именно немецкая школа заставили Эйнштейна понять, что он еврей. Он рос в либеральной семье, где традиции иудаизма соблюдались нестрого. К тому же с 12 лет он объявил себя не принадлежащим к какому-либо вероисповедованию. Вот именно с тех пор еврейство стало для него не религией, а сообществом людей, объединенных одинаковостью судьбы.
Аттестат зрелости Эйнштейн получил уже в Швейцарии. Показательно – ему было тогда 17, – что в экзаменационном сочинении он написал, что хотел бы заниматься теоретическими разделами физики и добавил: «Кроме того, занятия наукой дают некоторую независимость, и это мне очень нравится».
Перепрыгнем теперь в 1919 год, когда две специальных астрономических ссия экспедиции отправились в южное полушарие наблюдать полное солнечное затмение. Их особой задачей была проверка предсказания Эйнштейна, что в поле тяжести небесных тел лучи света должны распространяться по криволинейной траектории.
В ожидании результатов Эйнштейн съязвил: Если предсказание подтвердится, то в Германии заявят о большом успехе немецкой науки, если же не подтвердится, то скажут о провале теории одного еврея. Во Франции же, в пику немцам, скажут либо об успехе теории еврейского ученого, либо о провале немецкой науки.
Как известно, результаты экспедиции подтвердили теорию Эйнштейна. Это повело к двоякого рода последствиям.
С одной стороны, Эйнштейн мгновенно сделался мировой знаменитостью. Его превращали в медиа-звезду, требуя интервью и докладов.Это мучило его до конца жизни.
С другой стороны, Эйнштейн стал мишенью антисемитских нападок. Пресловутый миф о ноже в спину, которым предатели-тыловики, прежде всего, евреи нанесли удар по доблестной немецкой армии (Dolchstoßlegende), изобретенный германским командованием после поражения в войне, страшно усилил антисемитские настроения в Германии. По всей стране прокатилась волна нападений на евреев. Против Эйнштейна начались также якобы научные выступления с позиций так называемой «немецкой физики». Ее возглавляли два крупных физика-экспериментатора, оба нобелевские лауреаты – Иоганнес Штарк и Филипп Ленард (Кстати, Ленард был учеником Герца). Они утверждали, что теория относительности – это вредные для физики еврейские домыслы.
В сентябре 1920 года на съезде немецких естествоиспытателей и врачей произошла открытая стычка Ленарда и Штарка с Эйнштейном. До драки впрочем не дошло, но словесных оскорблений было много. Эта публичная стычка много добавила к нападкам на еврея Эйнштейна.
После этого Эйнштейн счел за благо оставить Германию для дальних путешествий. Здесь одна характерная для него деталь: узнав, что ему присуждена нобелевская премия по физике за 1920 год, Эйнштейн не прервал своего путешествия и на торжества в Стокгольме не явился.
В 1921 году он дважды проехал через США, в первый раз вместе с Хаимом Вейцманом,выступая с докладами и усердно собирая деньги в особенности на строительство Еврейского Университета в Иерусалиме. Идея создания такого университета существовала давно, и Эйнштейн ее поддерживал. В 1918 году на горе Скопус был символически заложен первый камень. В феврале 1923 года, на обратном пути из Японии, Эйнштейн прибыл в Палестину. Он передал деньги, собранные в Америке, выступил с несколькими публичными докладами – первый был с волнением прочитан на горе Скопус – и посетил несколько кибуцев, которые произвели на него сильное впечатление. Молодой тогда город Тель-Авив присудил Эйнштейну звание почетного гражданина. Для руководства Университета имя Эйнштейна было очень важно, его избрали президентом куратория. Именно Еврейскому Университету Эйнштейн завещал свои рукописи и все свое состояние.
Пребывание вне Германии по всей вероятности спасло ему жизнь. Убийство в 1922 Вальтера Ратенау, министра иностранных дел Ваймарской республики, Эйнштейн дружил с ним в Берлине, подтверждает это предположение – арийские патриоты были бы рады прикончить и Эйнштейна.
Последнее, что я хотел бы добавить к рассказу об Эйнштейне, это цитата из его письма:
«Человек предполагает, а Бог располагает. Но довольно часто он передает эту службу чертовой бабушке».
Теперь я перейду к другому нобелевскому лауреату, Фрицу Габеру. Премию ему присудили за синтез аммиака из элементов: Габеру – он работал тогда в Карлсруэ – удалось добиться прямого соединения азота с водородом под давлением и в присутствии катализаторов. Реализация этой реакции в промышленном масштабе на фирме БАСФ в Людвигсзафене преобразила химическую индустрию, а Габера сдеаала миллионером.
Габер– полная противоположнось Эйнштейну.
Эйнштейн был ученым-одиночкой, Габер же блестящим органзатором науки, руководителем институтов. В особенности. Габеру принадлежит большой вклад в развитие так называемого Kaiser-Wilhelm-Gesellschaft, научного общества.которое после второй мировой войны было возрождено под названием Max-Planck-Gesellschaft. Сам Габер с 1912 года возглавлял в Берлине Kaiser-Wilhelm-Institut für Physikalische Chemie und Elektrochemie. Он сумел привлечь в Берлин двух будущих нобелевских лауреатов – Рихарда Вильштеттера – о нем я потом расскажу отдельно – и Альберта Эйнштейна. Габер добился во всех инстанциях, что эти ученые будут полностью освобождены от преподавательской нагрузки и смогут посвятить себя исключительно собственным исследованиям. Именно этот аргумент и позволил Габеру уговорить Вильштеттера и Эйнштейна.
После этого экскурса возвращаюсь к сопоставлению с Эйнштейном.
Эйнштейну честолюбие было совершенно чуждо, Габер же был чрезвычайно честолюбив.
Для Эйнштейна. гражданина мира. наука была интернациональной, Габер же, искренний патриот Германии, считал: «В мирное время ученый принадлежит человечеству, но в военное – своему отечеству».
Эйнштейн был и чувствовал себя евреем, Габер же своего еврейства не любил, оно ему мешало делать карьеру, и в 24 года он крестился и перешел в протестантство, впрочем, только по завершении своего высшего образования, которое ведь оплачивалось отцом, успешным фабрикантом и правоверным евреем. Крещение означало разрыв с семьей и прекращение финансирования.
Эйнштейн был ученым-одиночкой, Габер же блестящим органзатором науки, руководителем институтов. В особенности. Габеру принадлежит большой вклад в развитие так называемого Kaiser-Wilhelm-Gesellschaft, научного общества.которое после второй мировой войны было возрождено под названием Max-Planck-Gesellschaft. Сам Габер с 1912 года возглавлял в Берлине Kaiser-Wilhelm-Institut für Physikalische Chemie und Elektrochemie. Он сумел привлечь в Берлин двух будущих нобелевских лауреатов – Рихарда Вильштеттера – о нем я потом расскажу отдельно – и Альберта Эйнштейна. Габер добился во всех инстанциях, что эти ученые будут полностью освобождены от преподавательской нагрузки и смогут посвятить себя исключительно собственным исследованиям. Именно этот аргумент и позволил Габеру уговорить Вильштеттера и Эйнштейна.
Я должен сознаться, что этот генальный человек мне не симпатичен, и немногие эпизоды, о которых я хочу рассказать, ничего веселого не содержат.
Первое. Установки Габера были вполне прусскими. На первом плане стоит государство, и ему нужно служить безоговорочно, не рассуждая. Война открыла для честолюбивого ученого широкие возможности участвовать в принятии военно-государственных решений на самом высоком уровне.
Самы страшным из них было решение о применении отравляющих веществ в качестве оружия. Хотя идея, попробовать, можно ли использовать химическое оружие, исходила от военных, реализовал ее именно Габер. После тщательной подготовки 22 апреля 1915 года на шестикилометровом участке фронта на Ипре на англо-французские войска было выпущено из нескольких тысяч стальных баллонов около 150 тонн хлора. За несколько минут хлор вывел из строя примерно 15000 человек, 5000 из них погибли.
Этот день считается началом эпохи средств массового уничтожения в истории человечества.
Второе. Габер довел до самоубийства свою жену Клару, урожденную Иммервар. Это была очень одаренная женщина, она закончила университет в Бреслау и стала там доктором химии – для тех времен совершенно искючительный случай. Там-то они и познакомились: Габер был тоже родом из Бреслау. Выходя замуж за Габера, Клара надеялась на совместную научную работу, как это было в Бреслау. Но в Карлсруэ, где работал Габер и где они поженились, Клара попала в положение домохозяйки. Авторитарное поведение Габера с тяжелыми перепадами настроения ее угнетало. По-видимому, последней каплей стало применение химического оружия. Клара застрелилась из служебного пистолета Габера, когда тот с триумфом вернулся в Берлин после газовой атаки на Ипре. Ее предсмертное письмо Габер уничтожил.
Конец жизни Габера был плохим. В Третьем Райхе не стали считаться с его заслугами перед государством и изгнали его из института, которым он руковоил с 1912 года. Морально и физически раздавленный, Габер скончался в 1934 году в эмиграции,
По слову Галича, не шейте вы, евреи, ливреи.
Теперь, как обещано, я перейду к Рихарду Вильштеттеру. Это гораздо более симпатичный человек. Начну с забавного рассказа об его матери, я взял его из воспоминаий Вильштеттера. Это была настоящая еврейская мама, которая постоянно беспокоится, как идут дела у ее мальчика. В 1901 Вильштеттер стал экстаординарным профессором в Мюнхене, а в 1905 ординарным профессором в Цюрихе, а мама все волновалась – хорошо ли продвигается ее сыночек. Успокоилась она лишь после того, как ему в 1915 присудили нобелевскую премию по химии – за исследование красящих веществ растений, особенно хлорофилла.
К сожалению, жизнь Вильштеттера не баловала, и все.дальнейшее в моем рассказе уже не забавно. Начиная со школьных лет ему пришлось страдать от антисемитизма (гимназию он заканчивал в юдофобском Нюрнберге). Химию он изучал в Мюнхене. Его учитель, Адольф Байер, нобелевский лауреат, один из основоположников химии и индустрии красителей, убеждал своего талантливого ученика перейти в христианство, чтобы облегчить академическую карьеру. (Замечу в скобках, что предки Байера.были евреями, но сам он был христианином в третьем или даже четвертом поколении). Но Вильштеттер счел это недостойным и остался евреем.
С весны 1916 Вильштеттер – хотя и еврей, но все же нобелеский лауреат! – занял место вышедшего на пенсию Байера и по окончании войны сумел добиться существенного расширения своего института. В 1921-1922 годах был возведен новый корпус с памятником Байеру перед входом.
Но, как я уже раньше говорил, после войны Германию захлестнул антисемитизм. В университете распространялись листовки вроде «Немецкие студенты, не позволяйте евреям учить вас». В ноябре 1923 на Вильштеттера напали и едва не избили. Все это он стойко переносил, тем более, что многие немецкие коллеги его поддерживали.
Но весной 1924 на факультете провалили приглашение в качестве преемника знаменитого кристаллографа Пауля Грота его выдающегося ученика Виктора Гольдшмидта – именно потому, что он еврей, а в ответ на возражения Вильштеттера, что решать надо по научной квалификации, а не по конфессии, оскорбили и его самого – дескать, один еврей защищает другого еврея. Этого он вынести не мог и подал в отставку. Роскошный служебный дом он должен был сменить на скромный маленький дом, в котором пытался работать приватно. По 1932 он публиковал в немецких журналах свои результаты и обзорные статьи, в третьем райхе замолчал. После «хрустальной ночи» ему удалось бежать в Швейцарию, оставив в Мюнхене все свое состояние. В Швейцарии его поддержива его бывший сотрудник, который и издал посмертно воспоминания.Вильштеттера.
В заключение я расскажу об еще одном ученом, который, хотя и не принадлежит к высшему рангу, был известен как крупный биохимик и фармаколог. Имя его Филипп Эллингер Philipp Ellinger (1887-1952) Сын успешного франкфуртского предпринимателя, он смог получить два высших образования – химиеское и медицинское и имел соответственно две докторские степени – по химии и по медицине. Медицинскую диссертацию он выполнил в Хайдельберге, в фармацевтическом институте и остался там ассистентом-волонтером (т.е. не оплачиваемым). С началом войны он добровольно пошел на фронт и сначала и до конца прослужил сначала пехотинцем потом медработником, под конец старшим врачом. В Архиве Хайдельбеергского университета есть его фотография 1916 года в армейской форме. По окончании войны Эллингер вернулся в свой институт снова в качестве волонтера, К счастью, он был финансово независим и мог себе это позволить. В течение 1920-х годов он выполнил ряд серьезных научных работ, в 1925 стал экстраординарным профессором в Хайдельберге и в 1931 был, наконец, приглашен в качестве ординарного профессора фармакологии Медицинской Академии в Дюссельдорфе.
На этом месте я прерву его краткое жизнеописание, чтобы поделиться занятной историей, как я в 2009 искал фотографию Эллингера для его биографии в одной биограической серии. В Архиве Дюссельдорфской Академии ее не нашлось – войну пропало очень многое.
Я, однако, надеялся на Münchener Medizinische Wochenschrift: В 1933-м этот еженедельник, один из ведущих медицинских журналов Германии, отмечал свое 80-летие, и редакция в первом же номере за 1933 объявила, что в течение юбилейного года к каждому номеру будет дано приложение с фоторепортажем об одной из «медицинских мастерских» страны, прежде всего, о медицинских факультетах высших школ Германии. К первому номеру были приложены фотографии по Аахену, во втором – по Берлину, в третьем – по Бонну. В конце января, при четвертом номере, должен был появиться фото-рассказ о Медицинской Академии Дюссельдорфа с фотографиями профессоров, в том числе и «моего» Эллингера. Я заказал в университетской библиотеке Хайдельберга 80-й том мюнхенского еженедельника в расчете найти при четвертом номере дюссельдорфские фотографии. Не тут-то было! В томе приложение к четвертому номеру отсутствовало. Проявив настойчивость, я добрался до шести экземпляров этого тома в шести разных библиотеках Германии – с тем же результатом. Приложения к следующим номерам – о Гиссене, Гёттингене и т.д. были на месте. Они не содержали ничего одиозного: после так называемого «взятия власти» (Machtübernahme) национал-социалистами 30-го января. Мюнхенское издательство, само довольно «коричневое», сориентировалось мгновенно. Но четвертый номер появился 28-го января – до взятия власти!
Только тогда я догадался в чем дело. Приложение к четвертому номеру существовало. Но в переплет все 52 номера шли в начале 1934, а тогда уже было ясно, что фотографии еврея не местов немецком журнале. Но приложение с фотографией Эллингера я все же добыл – по международному абонементу из Швейцарии – там расовой чистки перед сдачей подшивки в переплет не производили.
Вернемся к самому Эллнгеру. К началу 1934-го картина была уже ясной: в апреле 1933 объявлен бойкот евреям, а с принятием в том же апреле «Закона о восстановлении института государственных служащих» (Gesetz zur Wiederherstellung des Berufsbeamtentums) – совершенно невинное название! – началось массовое увольнение евреев с государственной службы, в особенности из высших школ. Эллингер, в отличие от многих, правильно оценил обстановку, не стал пользоваться льготами, которые первое время еще предоставлялись евреям-участникам первой мировой войны, быстро свернул свои работы – его «лебединой песнью» стало открытие рибофлавинов, к которым принадлежит витамин В12 – и эмигрировал с семьей в Англию, потеряв все свое состояние. В Англии он был принят на работу институт Листера как известный специалист. После войны его приглашали назад в Дюссельдорф – во искупление совершенной несправедливости – но он отказался.
Многие сведения об этом достойном человеке, особенно, об английском периоде его жизни, я получил от его дочери, которая тогда была еще жива и жила в Шотландии.
Я заканчиваю. Из нескольких десятков замечательных еврейских ученых, живших и работавших в Германии, я выбрал только пятерых
В заключение следовало бы остановиться на очень важной и щекотливой теме о взаимных отношениях немцев и евреев в науке Германии,
В среде немцев можно проследить широкий спектр установок и поведения.
На одном краю стояли убежденные антисемиты.
Собственно говоря, антисемитизм в Германии имеет многовековую историю, но само это слово возникло только в 1860, а с 1879 вошло в обиход благодаря одному бойкому австрийскому журналисту. Главным антисемитом 19-го века был, конечно, Рихард Вагнер, идейный вдохновитель Гитлера. Но все это – другая тема.
Что касается науки, то евреев к научной работе просто не подпускали. Характерный пример. В 1879 профессор Берлинского университета историк Heinrich von Treitschke (1834-1896) опубликовал сочинение «Наши перспективы», где утверждал, что стремление евреев к сохранению собственной культуры и религии опасно для единства Германии и что влияние евреев должно быть устранено из немецкого общества. Коронная фраза «Евреи – наше несчастье», „Die Juden sind unser Unglück“, была потом взята на вооружение нацистами.
Положение несколько улучшилось в годы Ваймарской республики, но не очень существенно.
Вот один выразительный образчик тогдашних антисемитов– крупный физиолог и историк медицины по фамилии Ахелис. При крещении отец дал ему имя Даниил, но это еврейски-библейское имя его раздражало, и он с 1925-го года назвал себя Иоганном. Именно этот Ахелис, с 1934 профессор физиологии в Хайдельберге, организовал чистку Хайдельбергской Академии Наук от неарийских членов, причем начал с того, что отказывался участвовать в заседаниях, на которых присутствуют евреи.
На другом краю упомянутого спектра стояли немногие люди, которые евреев уважали и поддерживали, начиная со знаменитого писателя 18-го века Эфраима Лессинга.
Во времена третьего рейха это было смертельно опасно. Я хочу назвать мюнхенского психиатра Курта Шнайдера. (В Хайдельберге у него был однофамилец Карл Шнайдер, выдающийся психиатр и не менее выдающийся ненавистник евреев). Курт Шнайдер прятал пациентов и коллег евреев в инфекционном отделении своей клиники. Вход разным нацистским инспекторам был туда закрыт. Так он спасал евреев от эвтаназии – и это в то время, когда почти все немецкие врачи забыли о клятве Гиппократа.
Не могу умолчать о другом благородном человеке – Генрихе Виланде, химике-органике, нобеллевском лауреате 1927 года. Он стал премником Вильштеттера в Мюнхене. Национал-социализм он ненавидел. Один заьбавный эпизод для развлечения. Читая лекцию о о фосфоре – это был 1934 год, – он подчеркнул, что фосфор очень важен для работы мозга – и затем без паузы, на одном дыхании «Германия сейчас испытывает острый недотаток фосфора». Хотя донос не заставил себя ждать, чистокрового арийца и маститого ученого тронуть не решились. В свой институт Виланд устраивал на работу евреев, изгнанных из других мест, старался их прикрыть и помочь эмигрировать. Помог он, в частности, Вильштеттеру, когда тому стало ясно, что нужно бежать. Виланд понимал, что денег просто так Вильштеттер не примет. И стал просить продать ему мебель и разные вещи, хотя он в них и не нуждался. Кое-что из этих покупок стало реликвиями. Я их видел в доме сына Виланда Теодора (в Шлирбахе под Хайдельбергом).
На этом же фланге стояли так называемые породненные с евреями (jüdisch versippte) немецкие ученые, те, которые отказывались оставить своих еврейских жен, чтобы не обречь их на гибель. Они сознательно шли на изоляцию в их учреждениях и на невозможность продвижения по службе, но сохраняли чистую совесть. Мне хочется назвать двух таких честных людей, оба были крупными специалистами. Это ботаник и генетик Friedrich Oehlkers (1890-1971), с 1932 ординарный профессор во Фрайбурге, и выдающийся исследователь кровообращения и замечательный врач Karl Matthes (1907-1962), работавший тогда в Лейпцигском Университете. Обоим крепко досталось, но нет временио этом говорить. Их бнографии я опубликовал в интернете по-немецки.
Теперь о позициях еврейского меньшинства. Как и всякое национальное меньшинство, евреи находились в двойственном положении, причем из-за культивируемой тысячелетиями ненависти именно к евреям им приходилось особенно трудно. В течение многих веков – в этом году отмечают 1700 лет еврейства в Германии – они жили изолированно. С Мозеса Мендельсона (1729-1786) среди евреев началось освоение немецкого языка и немецкой культуры. И это же означало начало ассимиляции евреев, живших в Германии.
Знаменитый историк Теодор Момзен [Theodor Mommsen (1867-1903)], один из первых лауреатов нобелевской премии по литературе еще в 1880 опубликовал сочинение «Слово о нашем еврействе» (Auch ein Wort über unser Judentum), в котором призывал евреев к ассимиляции как к единственному пути спастись от антисемитизма.
Давление к ассимиляции было очень сильным, и сравнительно немногие в академической среде ставили свою еврейскую идентичность выше карьерных соображений. Некоторые имена я уже называл – химик Рихард Вильштеттер, кристаллограф Виктор Гольдшмидт, фармаколог Филипп Эллингер. Упомяну еще математика Макса Нётера и физиков Макса Борна и Отто Штерна (оба нобелевские лауреаты).
Для большинства евреев, обратившихся к науке, единственным надежным способом сделать научную карьеру представлялся переход в христианство. Это усиливалось еще тем, что поколения, родившиеся в 19 веке, чувствовали себя немцами по культуре. (В скобках можно добавить, что это отсится не только к научным работникам. Достаточно назвать имена Генриха Гейне и Феликса Мендельсона).
Очень известный профессор математики в Хайдельберге, Leo Koenigsberger (1837-1920), который учился в Берлине, и своевременно крестился, рассказывает в своих воспоминаниях об очень способном однокашнике, отказавшемся креститься. Его не брали ни в одну высшую школу, он был вынужден зарабатывать частными уроками и не смог реализовать свой талант.
Неудивительно, что евреями оставались либо очень большие ученые, как, например, Вильштеттер или Борн, не говоря уже об Эйнштейне, чей талант обеспечивал им некоторый научный рост, либо люди, материально независимые, как Виктор Гольдшмидт (я его упоминал в связи с выходом в отставку Вильштеттера) или Филипп Эллингер.
Вынужденный конформизм (В скобках: Карла Маркса крестили в 1824 году, чтобы он получил право посещать немецкую школу. В те времена это был однозначно вынужденный шаг) имел все же и положительную сторону: он позволил многим крупным ученым раскрыть свои способности и внести существенный вклад в развитие науки. В качестве немногих примеров: кроме только что названного Лео Кёнигсбергера не могу умолчать о двух выдающихся химиках – Альберте Ладенбурге и Георге Бредиге.
В качестве итога: учение о борьбе и единстве противоположностей подтверждается и здесь. Гегель может спать спокойно.
Благодарю вас за долготерпение.
- Details
- Geschrieben von Alexander
- Kategorie: Populäres
- Zugriffe: 3136
Bekannte deutsch-jüdische Wissenschaftler und
Weniger bekannte Seiten aus ihren Leben.
Guten Abend!
Gestatten Sie bitte, dass ich mich zunächst vorstelle. Ich heiße Alexander Kipnis, der berühmte Bas Alexander Kipnis haben gemeinsame Vorfahren aus Stetl Uschomir in Belarus (nördlich von Zhitomir).
Nun sollte ich erklären, wie das Thema des heutigen Vortrags entstand. Von Haus aus bin ich Chemiker, mein Gebiet war Physikalische Chemie und ich beschäftigte mich mehreren Jahrzehnten mit Forschungen auf diesem Gebiet. Gleichzeitig interessierte ich sehr mit der Geschichte meines Gebiets. Als ich mit 63 Jahren hier gekommen war, wurde es bald klar, dass eine Forschungsarbeit für mich schon unzugänglich ist. So entschied ich mein altes Hobby zu meiner Hauptbeschäftigung zu machen. Insbesondere arbeitete ich für einige biographischen Reihen und verfasste insgesamt über 170 Kurzbiographien von deutschen Naturwissenschaftlern, aber auch von Ingenieuren und Medizinern. Dabei fand ich in verschiedenen Archiven und auch dank Kontakten mit Verwandten der betreffenden Persönlichkeiten viele interessanten Einzelheiten, die zu gedruckten Biographien nicht gehörten. Selbstverständlich waren für mich Schicksale von jüdischen Wissenschaftlern besonders nah. Aus mehreren Dutzenden wählte ich nur 5 Gelehrten, über die ich erzählen möchte. Außerdem wäre es wichtig, das heikle Problem der Beziehungen zwischen Deutschen und Juden in der Wissenschaft Deutschlands zu besprechen. Wollen wir sehen, ob die Zeit dafür noch reicht.
Nach allen diesen vorläufigen Bemerkungen – endlich direkt zum Thema.
Ich beginne mit Heinrich Hertz (1857-1894), dem berühmten Entdecker der Radiowellen. Nach ihm ist die Einheit der Frequenz benannt, die Maßeinheit für Schwingungen. (Ein Hz bedeutet ja: eine Schwingung pro Sekunde, 30 Hz z.B. also 30 Schwingungen pro Sekunde). Heinrich Hertz machte seine bedeutendsten Entdeckungen als Physikprofessor an der TH Karlsruhe. [BILD]
Apropos: Das erste Radiogramm der Welt – es wurde von Alexander Popow im Jahr 1895 aus einem Gebäude der Universität St.-Petersburg in ein anderes Gebäude gesendet – lautete: „Heinrich Hertz“.
Eigentlich war Hertz kein echter Jude: Er wurde als Sohn eines getauften Juden -eines hoch angesehenen Advokaten in Hamburg - geboren, seine Mutter war nicht jüdisch. Vielleicht spielten jüdische Gene eine Rolle, denn Hertz zeigte sich schon als Bub sehr begabt und geschickt, sowohl geistig wie auch bei Handarbeiten. Dazu gibt es folgende Anekdote: Der Bub lernte bei einem Meister das Drehen. Nach vielen Jahren prahlte Hertz‘ Mutter vor diesem Meister, dass ihr Sohn Professor sei. „Wie schade", erwiderte dieser, "er könnte ein ausgezeichneter Dreher werden“. Dieses Gespräch beschrieb die Mutter in ihrem Tagebuch, das ihre Tochter 1927 publizierte.
Andere Geschichten dagegen sind leider nicht so lustig. Im Dritten Reich wurde Hertz' postumer Ruhm durch postume Hetze ersetzt, denn er galt ja als „Halbjude“. Seine Witwe und die beiden Töchter mussten schon bald (i. J. 1936) emigrieren. Man schlug sogar von deutscher Seite vor, die Maßeinheit der Frequenz von "Hertz" in "Helmholtz" umzubenennen. Das wäre nicht mal teuer, weil die Abkürzung Hz unverändert bleiben könnte. International fand dieser Vorschlag jedoch keine Akzeptanz und blieb ohne Folgen.
In Karlsruhe mangelte es aber nicht an Bemühungen, die Bedeutung von Hertz zu verschweigen oder zu verleugnen. 1938 erschien dort eine Schrift, die die sog. „Mannschaft“ der Fakultät für Physik anlässlich des "Reichsberufswettkampfs“ lieferte. Ihr Titel lautete: „Heinrich Hertz in seinem Wirken und Schaffen, unter besonderer Berücksichtigung seiner rassischen Gebundenheit“. In dieser Schrift bemühten sich die Autoren zu beweisen, dass die experimentellen Arbeiten von Hertz durch seine arische Hälfte gekennzeichnet seien, die theoretischen Arbeiten jedoch – durch sein jüdisches Blut. Und mit diesem lächerlichen Machwerk wurde die Mannschaft „Reichssieger“ in der Sparte Naturwissenschaft! Dokumente dazu fand ich im Universitätsarchiv Karlsruhe.
Abrunden möchte ich aber mit einer kleinen Geschichte über Hertz mit Happy End: Eine Tochter von Hertz - sie war Bildhauerin -, schuf eine Bronzebüste des Vaters, die im Jahr 1925 anlässlich des Festes zu „100 Jahre Bestehen der TH Karlsruhe“ im Ehrenhof der TH eingeweiht wurde. Das war eben gegenüber des Gebäudes, in dem die Radiowellen entdeckt worden waren. Später, im Dritten Reich, wurde verlangt, dass die Büste zum Einschmelzen gebracht werden müsse. „Zu Befehl“, antwortete der Hausmeister, und die Büste verschwand. Nach dem Ende des „tausendjährigen Reichs“ war Rudolf Plank der erste Nachkriegsrektor. Er war schon 1931 Rektor gewesen und kannte seitdem den zuverlässigen alten Hausmeister. Ihm klagte er eines Tages: „Nur schade, dass die Büste von Hertz hier fehlt“. „Einen Moment“, antwortete ihm der Hausmeister und ging weg. Nach wenigen Minuten kehrte er zurück, lachend vom Mund bis an die Ohren, mit einer Karre, auf der die Bronzebüste lag. Heute steht die Büste wieder auf ihrem angestammten Platz. Diese Geschichte hat mir Klaus-Petr Hoepke, der Gründer und erste Archivar des Uniarchivs Karlsruhe erzählt. ( Leider ist dieser edle Mensch längst verstorben.)
Von dem sog. Halbjuden Hertz möchte ich zum Volljuden Albert Einstein (1879-1955) weitergehen. Zu dieser berühmten Persönlichkeit erwähne ich nur ein paar von den wenig bekannten Einzelheiten.
Eine weit verbreitete Legende lautet, dass Einstein ein sehr schwacher Schüler war. Tatsächlich aber war er in der Grundschule der Erste. Auch im Gymnasium war er einer der Besten. Vermutlich entstand diese Legende aufgrund einer Äußerung Einsteins, dass er das autoritär geführte Gymnasium nicht leiden mochte. Bereits damals war ihm schon jeglicher Zwang zuwider. Dazu noch ein Detail: Im Matura-Aufsatz schrieb der 17jährige über seine Lebenspläne, dass er sich mit theoretischer Physik beschäftigen wolle. Zum Schluss fügte er hinzu: „Darüber hinaus hat die wissenschaftliche Tätigkeit eine gewisse Unabhängigkeit, die mir sehr gefällt“.
Springen wir in das Jahr 1919, in welchem zwei astronomische Expeditionen zur Beobachtung der vollen (totalen?) Sonnenfinsternis auf der Südhalbkugel durchgeführt wurden. Insbesondere sollte dabei die Voraussage Einsteins überprüft werden, ob sich das Licht im Schwerefeld von Himmelkörpern auf einer gekrümmten Laufbahn fortpflanze.
Auf die Ergebnisse wartend, bemerkte Einstein: „Wenn diese Voraussage bestätigt werde, redet man in Deutschland über den Erfolg des deutschen Gelehrten, wenn sie aber nicht bestätigt werde, spricht man über den Misserfolg eines Juden. In Frankreich dagegen würde man sprechen entweder über den Erfolg eines jüdischen Gelehrten oder über den Misserfolg der deutschen Wissenschaft“.
Bekanntlich wurde die Voraussage bestätigt, und dies verwandelte Einstein plötzlich in einen Medienstar, was ihn übrigens bis zum Lebensende plagte.
Gleichzeitig wurde er aber zur Zielscheibe antisemitischer Angriffe. Die berüchtigte Dolchstoßlegende verstärkte den Antisemitismus in Deutschland ungeheuer. Außerdem richtete sich die Bewegung der sog. “Deutschen Physik“ gegen Einstein. Die Hauptantreiber dabei waren zwei bedeutende Experimentalphysiker - beide Nobelpreisträger - nämlich Johannes Stark und Philipp Lenard (übrigens beide Schüler von Hertz). Sie behaupteten, dass die echte deutsche Physik rein experimental sei und dass die Relativitätstheorie Einsteins nur ein jüdisches ausgeklügeltes Hirngespinst darstelle. Im September 1920, bei der Versammlung deutscher Naturforscher und Ärzte, kam es zu direkten Auseinandersetzungen zwischen Einstein und diesen beiden Prominenzen. Der Streit artete zwar nicht in Handgreiflichkeiten aus, aber Einstein bekam viele Beleidigungen zu hören. Diese öffentliche Konfrontation leistete weiter starken Vorschub zu Angriffen gegen den Juden Einstein.
Deswegen beschloss er, auf längeren Reisen sich ein paar Jahre fern vom antisemitischen Deutschland zu halten. Charakteristisch für ihn, dass er auf die Reise nach Stockholm verzichtete, um seinen Nobelpreis für Physik im Dezember 1920 entgegen zu nehmen, und stattdessen seine Reiseplanung fortsetzte.
Im Jahr 1921 reiste Einstein zwei Mal durch die USA, um Gelder für die zionistische Sache zu sammeln. Bei der ersten Fahrt hatte er eingewilligt, gemeinsam mit Chaim Weitzmann Spenden zu sammeln. Ihm war klar, dass man ihn nur wegen seines Namens, wegen dessen werbewirksamer Kraft brauchte, und sagte darüber mit Humor: „Ich musste mich herumzeigen lassen wie ein prämierter Ochse, unzählige Male in großen und kleinen Versammlungen reden". Trotzdem fand er auch einige Tage für wissenschaftliche Vorträge in Princeton über die Relativitätstheorie. Später, ab 1932, lebte Einstein dort bis zu seinem Lebensende.
Ähnlich, nur ohne Weitzmann, lief es bei der zweiten Amerika-Reise. Besonders
fleißig sammelte er finanzielle Mittel für die Hebräische Universität in Jerusalem, die 1918 auf dem Skopus-Berg symbolisch gegründet worden war.
Im Februar 1923, aus Japan zurückkehrend, kam Einstein nach Palästina. Er übergab das gesammelte Geld der Verwaltung der Universität und hielt mehrere öffentlichen Reden. Bei der ersten, auf dem Skopus-Berg, sprach Einstein mit Tränen in Augen, er war tief bewegt. Zudem besuchte er auch einige Kibutzim und war sehr beeindruckt durch die Arbeit von zionistischen Pionieren. Ihm selbst wurde eine besondere Ehrung zuteil: Die junge Stadt Tel Aviv ernannte Einstein zu ihrem ersten Ehrenbürger. Die Stadt war erst vierzehn Jahre zuvor in den Dünen am Mittelmeer gegründet worden und hatte inzwischen 20.000 Einwohner. Ein Ende des Wachstums war nicht abzusehen. Einstein schrieb davon begeistert: „Die Tätigkeit der Juden in wenigen Jahren in dieser Stadt erregt die höchste Bewunderung. Moderne hebräische Städte werden aus dem Boden gestampft mit regem wirtschaftlichem und geistigem Leben. Ein unglaublich reges Volk, unsere Juden!“ Für die Verwaltung der Universität war der Name Einstein von großer Bedeutung und sie wählte ihn zum Präsidenten des Kuratoriums. Obwohl Einstein nie mehr Palästina besuchte, war er mit der Hebräischen Universität lebenslang verbunden und vererbte ihr alle seine Schriften, wie auch seinen gesamten Besitz
Einstein kehrte erst 1925 nach Deutschland zurück.
Ich vermute, dass die lange Abwesenheit ihm das Leben rettete. Der Mord von Walther Rathenau, mit dem Einstein befreundet war, bestätigt diese Vermutung, denn arische Patrioten hätten möglicherweise auch ihn gerne umgebracht.
Auf ganz anderer Seite zeigten sich die Reisen Einsteins von großer Bedeutung für Deutschland: Einstein hat damit – und er hielt Vorträge weltweit – in Frankreich, in Japan, in Süd Amerika – einen entscheidenden Beitrag zur Überwindung des Boykotts der deutschen Wissenschaft nach dem II. Weltkrieg geleistet.
Es ist zu betonen, dass Einstein lebenslang sich als Jude verstand. Judentum war für ihn nicht die Konfession – bereits mit 12 Jahren erklärte er sich als konfessionslos, – sondern die „Schicksalsgemeinschaft“, Juden waren für ihn „Stammbrüder“.
Was ich über Einstein als Letztes anführen möchte, ist ein Zitat aus einem seiner Briefe:„Der Mensch denkt und Gott lenkt. Manchmal gibt er aber dieses Amt an des Teufels Großmutter ab“,
Nun zu einem weiteren enialen Nobelpreisträger, zu Fritz Haber (1868-1934). Der Preis wurde ihm zuerkannt für die Synthese von Ammoniak, direkt aus Stickstoff und Wasserstoff. Haber, damals an der TH Karlsruhe, konnte dies erreichen unter Anwendung von Katalysatoren und unter hohem Druck. Dieses Verfahren wurde in Ludwigshafen in der BASF industriell technisch realisiert. Dadurch wurde die gesamte chemische Industrie weltweit grundlegend verändert und Haber zum Millionär. Doch dies ist nicht ist mein Hauptgesichtspunkt.
Haber war das volle Gegenteil Einsteins.
Während Einstein sich ganz bewusst als Jude verstand, galt für Haber das Judentum nichts. Ihm war seine jüdische Abstammung hinderlich, denn sie störte seine Karriere. Nachdem Haber sein durch den Vater finanziertes Studium beendet hatte, ließ er sich mit 24 Jahren taufen. Dies bedeutete das Ende der Verbindungen zu seiner Familie.
War Einstein eher heimatlos, gab sich Haber dagegen als ein glühender Patriot Deutschlands.
Ehrgeiz war für Einstein absolut fremd, Haber, dagegen, war äußerst ehrgeizig.
Einstein war Einzelgänger, Haber glänzte als hervorragender Organisator der Wissenschaft, z. B. als Leiter von Instituten. Insbesondere lieferte Haber entscheidende Beiträge zur Entwicklung der Kaiser-Wilhelm-Gesellschaft (sie wurde nach dem 2. Weltkrieg als "Max-Planck-Gesellschaft" wieder zum Leben erweckt).
Ab 1912 leitete Haber das "Kaiser-Wilhelm-Institut für Physikalische Chemie und Elektrochemie" in Berlin, das nach seiner Initiative eingerichtet worden war. Ihm gelang es, zwei zukünftige Nobelpreisträger, nämlich Albert Einstein und Richard Willstätter (über ihn wird noch die Rede sein) für Berlin zu gewinnen. Haber konnte bei allen maßgebenden Stellen durchsetzen, dass diese Gelehrten, zwar zu Professoren der Berliner Universität berufen, aber völlig frei von Dozentenpflichten sich nur mit eigenen Forschungen beschäftigen konnten. Mit diesem Argument überzeugte Haber Willstätter und Einstein, nach Berlin zu kommen. [FOTO?]
Ich muss zugeben, dass dieser geniale Mensch mir unsympathisch ist, und die wenigen Episoden aus seinem Leben, über die ich nun erzählen werde, eher traurig sind.
Die erste: Habers Einstellungen waren völlig preußisch geprägt: Der Staat sei über alles, man müsse ihm dienen, ohne wenn und aber. Als ehrgeiziger Gelehrter strebte Haber nach Kontakten zu hohen Behörden, besonders beim Militär. Der Krieg gab ihm Möglichkeit, an wichtigen staatlich-militärischen Entscheidungen teilzunehmen. Die weitreichendste und schlimmste war die Entscheidung, chemische Waffen einzusetzen. Obwohl die Idee, chemische Waffen zu planen, von Seiten des Militärs stammte, war es Haber, der sie realisieren konnte. Nach mehreren Monaten akribischer Vorbereitungen wurden (am 22. April 1915) etwa 150 000 Kilogramm Chlorgas aus tausenden Ballonen auf die 6 Kilometer langen Front von Ypern über die englisch-französischen Truppen frei gesetzt. Die Anzahl der Opfer wird in der Literatur auf 3 bis 15 Tausend geschätzt. Jedenfalls waren es viele Tausende.
Der Tag des 22. April (1915) stellt eine Zäsur dar, den Anfang des Zeitalters der Massenvernichtung in der Geschichte der Menschheit – so bezeichnen Historiker diese Katastrophe.
Als Zweites muss erwähnt werden, dass Haber wohl seine Frau Clara, geborene Immerwahr, in den Selbstmord getrieben hat. Sie war eine außerordentlich begabte Dame. Ebenso wie Haber stammte sie aus Breslau. Für damals war es ganz ungewöhnlich, dass ein Mädchen nicht nur Chemie studieren, sondern auch ausgezeichnet promoviert werden konnte. [FOTO] Um 1890 verliebten sie sich und als Haber in Karlsruhe angestellt wurde, heirateten sie dort. Bei ihrer Heirat hoffte Clara darauf, mit Haber zusammenzuarbeiten, so wie es während des Studiums war. Es wurde aber ganz anders: Sie sollte nur einfache Hausfrau werden und dabei zusätzlich den schwierigen Charakter und die wechselhaften Launen Habers ertragen. Die militärischen Einstellungen ihres Mannes kritisierte sie grundlegend. Die Tragödie von Ypern bildete für Clara den entscheidenden letzten Tropfen. Während ihr Mann seinen Triumph und seine Beförderung zum Hauptmann feierte [FOTO?], schrieb sie ihren letzten Brief und erschoss sich mit Habers Dienstwaffe. Haber vernichtete den Brief und eilte sofort an die Ostfront, um auch dort den Einsatz chemischer Waffen einzuleiten.
Das Ende Habers war für ihn persönlich schlimm. Im Dritten Reich ignorierte man alle seine wissenschaftlichen Verdienste. Er wurde aus seinem Institut, das er mehr als zwei Jahrzehnte erfolgreich geleitet hatte, vertrieben, musste emigrieren und starb in der Schweiz, physisch und psychisch zermalmt. Ich glaube, es war wie eine Vergeltung von Oben.
Jetzt, wie schon angekündigt, über den Nobelpreisträger Richard Willstätter (1872-1942). [BILD]
Zunächst eine lustige Charakteristik seiner Mutter, die ich aus den Lebenserinnerungen Willstätters entnehmen konnte. Sie verkörperte eine echte jüdische Mama, immer getrieben von der Sorge, ob ihr Söhnchen gut vorankomme. 1902 wurde Willstätter außerordentlicher Professor in München, und 1905 Ordinarius in Zürich, aber für die Mutter war es noch nicht genügend. Erst als ihm 1915 der Nobelpreis für die Entschlüsselung der Konstitution von Chlorophyll verliehen wurde, fand sie, dass man ihren Sohn endlich richtig einschätzte.
Das Leben Willstätters war jedoch fast immer schwierig und bitter. Bereits in der Schule litt er unter antisemitischen Beleidigungen. Als er Chemie in München studierte, versuchte sein Lehrer, Adolf von Bayerer, ihn zu überzeugen, sich taufen zu lassen, um seine wissenschaftliche Karriere zu sichern. Willstätter fand es unwürdig und blieb Jude, was ihm viele Schwierigkeiten bereitete.
Adolf von Bayerer (1835-1917) erhielt 1905 den Nobelpreis für seine Arbeiten über Chemie und industrielle Produktion von Farbstoffen. Interessant ist das Detail, dass von Bayerer selbst jüdischer Abstammung war, seine Familie aber seit drei Generationen bereits christlich war.
Trotz Willstätters Ablehnung gegenüber einer Taufe, unterstützte Bayerer seinen talentvollen Schüler und konnte ihn als außerordentlichen Professor in seinem Institut anstellen. Als Bayerer in Ruhestand ging, empfahl er Willstätter als seinen Nachfolger. So wurde Willstätter, obwohl Jude, jedoch Nobelpreisträger (1915 Chemie), zum Frühjahr 1916 nach München berufen. Während der ersten Nachkriegsjahre konnte er durchsetzen, dass für sein Institut 1921-1922 ein zusätzliches Gebäude ( der „Willstätter-Bau“) errichtet wurde, mit einem große Baeyerer-Denkmal vor dem Eingang.
Wie ich bereits erwähnte, tobte im Nachkriegsdeutschland der Antisemitismus. In der Universität München wurden Flugblätter verbreitet, wie etwa: „Deutsche Studenten, lasst nicht zu, dass Juden euch lehren“. Willstätter selbst wurde Opfer einer tätlichen Bedrohung, man wollte ihn verprügeln. Alles dies konnte er aber standhaft durchhalten.
Im Frühjahr 1924 verzichtete die Fakultät darauf, als Nachfolger des große Kristallografen Paul von Groth, seinen bedeutenden Schüler, den Juden Victor Goldschmidt zu berufen – eben, weil dieser Jude war. Als Willstätter einwandte, man solle über einen Kandidaten nach dessen Leistungen und Fähigkeiten, nicht nach seiner Konfession entscheiden, hielt man ihm vor, dass ein Jude den anderen Juden unterstütze. Dies war zu viel, und Willstätter erklärte seinen Rücktritt. Obwohl über 300 seiner Studenten und mehrere Professoren ihn zu bleiben baten, ging er zum Ende des Sommersemesters 1925. Er musste sein großes Dienstgebäude verlassen, zog in ein kleines bescheidenes Haus, wo er privat zu arbeiten versuchte. Bis 1932 publizierte er in deutschen Zeitschriften seine Arbeitsergebnisse und Übersichtsartikel.
Nach der Pogrom-Nacht (Kristall-Nacht) konnte Willstätter im März 1939, unter Verlust seines gesamten Besitzes, in die Schweiz fliehen, wo er nach drei Jahren verstarb. In der Schweiz unterstützte ihn ein ehemaliger Mitarbeiter, der auch seine Lebenserinnerungen postum herausgab. Der Nobelpreisträger und Nachfolger Willstätters in München, Heinrich Wieland, bezeichnete Willstätter als ein „Opfer des politischen Vandalismus“.
Als Nächstes habe ich vor, über einen Gelehrten zu erzählen, der zwar kein Nobelpreisträger war, jedoch ein bedeutender Biochemiker und Pharmakologe. Sein Name: Philipp Ellinger (1887-1952). Er war Sohn eines sehr reichen und angesehenen Frankfurter Unternehmers und hatte keine materiellen Sorgen. So konnte er lange studieren und zweimal promoviert werden, in beiden Fällen magna cum laude – zunächst in der Chemie (1911, Universität Greifswald), dann in der Medizin, Fach Pharmakologie (Heidelberg, Februar 1914).
Bei Kriegsausbruch meldete sich Ellinger sofort als Freiwilliger. Er war ja Patriot Deuschlands und liebte seine Heimat aufrichtig. Er erhielt eine militärische Ausbildung und wurde im Oktober 1914 zum Unterarzt ernannt. Ab dieser Zeit war er bis Ende 1918 an verschiedenen militärischen Stellen eingesetzt, zuletzt als Oberarzt. Ihm wurde n Eiserner Kreuz und mehrere badischen Militärauszeichnungen zuteilo. [FOTO]
Als Volontärassistent am Pharmakologischen Institut in Heidelberg blieb Ellinger mehrere Jahre als erfolgreicher Forscher tätig, bis er 1925 zum außerordentlichen Professor ernannt wurde. Das ersehnte Ordinariat erhielt E. erst später, als er zum SS 1932 an die Medizinische Akademie Düsseldorf berufen wurde.
Hier möchte ich diese kurze Lebensbeschreibung unterbrechen, um zu erzählen, wie ich im Jahr 2009 ein Foto von ihm als Professor für eine biographische Reihe ausfindig zu machen versuchte. Das war wirklich spannend: Im Archiv der Düsseldorfer Akademie gab es nichts, denn durch den 2. Weltkriegs war Vieles für immer verloren. Dann hoffte ich, das Foto in der Münchener Medizinischen Wochenschrift zu finden. Diese angesehene medizinische Zeitschrift feierte im Jahr 1933 ihr 80jähriges Bestehen. Im ersten Heft des 80. Bands erklärte die Redaktion, dass eine Beilage über die deutschen medizinischen Werkstätten mit Fotos bei jedem Heft publiziert werde. Die Beilage zum ersten Heft war Aachen gewidmet, zum zweitem – Berlin, zum dritten – Bonn. Die Beilage zur vierten Nummer, vom 28. Januar 1933 sollte über Düsseldorf berichten. Ich bestellte den Band 80 in der Uni-Bibliothek Heidelberg – und zu meiner Enttäuschung fand sich keine Beilage zum vierten Heft. Die weiteren Beilagen – über Gießen, Göttingen usw. fehlten nicht. Ich war beharrlich und sah den Band 80 in sechs weiteren Bibliotheken Deutschlands durch – mit demselben Ergebnis!
Erst dann verstand ich, wo der Hund begraben lag. Das vierte Heft mit der Beilage über Düsseldorf erschien zwar vor der Machtübernahme am 30. Januar 1933, aber die gesamten 52 Hefte gingen zu einem Buchbinder erst Anfang 1934. Damals war wohl schon ganz klar, dass keine positive Information über Juden erlaubt sei, so wurde die Beilage mit dem jüdischen Foto entnommen. Die weiteren Beilagen waren schon sozusagen zeitgemäß, weil die Münchener Redaktion sofort, selbst ziemlich braun, die Zeitschrift umorientierte. Als mir dies klar wurde, bestellte ich die erwünschte vierte Beilage aus der Schweiz. Dort betrieb man keine Rassensäuberung, und ich konnte endlich das ersehnte Foto in Augenschein nehmen.
Nach dieser Abschweifung nun einige Worte über das Schicksal Ellingers.
Als im April 1933 den Juden der Boykott erklärt und das sog. „Gesetz zur Wiederherstellung des Berufsbeamtentums“ eingeführt wurde, hatte Ellinger sofort die Lage richtig eingeschätzt. Er verzichtete auf die Möglichkeit, ein Sonderrecht für die jüdischen Kriegsteilnehmer zu beanspruchen, nämlich weiter ihre Stellen zu behalten, und entschied sich, nach England zu emigrieren. Der Abschied von dem Heimatland, das ihm zur Stiefmutter geworden war, verlief schmerzhaft, insbesondere wegen der vielen begonnenen Arbeiten. Er beeilte sich, seine Forschungen zu beenden. Sein Schwanengesang in Deutschland war die Entdeckung von Riboflavinen, zu denen das Vitamin B12 gehört, eine Entdeckung, die die Geschichte der Biochemie bezeugt. Verloren aber ging das gesamte Vermögen Ellingers.
Im Frühjahr 1934 kam Ellinger mit seiner Familie nach England und dank der Unterstützung dortiger Kollegen bekam er eine Anstellung am Lister Institut für Präventive Medizin in London. Er war ja angesehener Professor mit internationalem Ruf. Er und seine Familie hatten das Glück, die britische Staatsangehörigkeit vor dem Kriegsausbruch zu erhalten, die Einstufung als „feindliche Ausländer“ blieb erspart.
Nach dem Krieg hat man Ellinger auf den Düsseldorfer Lehrstuhl eingeladen – um die frühere Ungerechtigkeit auszugleichen. Er lehnte aber diesen Ruf ab und blieb in London. Viele interessante Informationen über die englische Periode des Lebens Ellingers und dessen Familie konnte ich von seiner jüngsten Tochter Gabriele bekommen, die damals noch in Schottland lebte.
Soweit mit dem ersten und längsten Teil meines Vortrags. Aus Dutzenden von bedeutenden deutsch-jüdischen Wissenschaftlern konnte ich nur über fünf Gelehrte etwas erzählen.
Jetzt möchte ich kurz ein heikles Problem ansprechen, und zwar das gegenseitige Verhalten deutscher nichtjüdischer und jüdischer Wissenschaftler in Deutschland.
Zunächst zur Mehrheit der Deutschen. Es gab – und wahrscheinlich gibt es auch heute – ein breites Spektrum von Einstellungen und Verhalten.
Auf der eine Seite standen die überzeugten Antisemiten. Der Antisemitismus in Deutschland hat ja eine Jahrhunderte lange Geschichte, aber in der Wissenschaft selbst entstand dieses Thema erst im Kaiserreich. Früher wurde darüber einfach nicht geredet und nahezu keine Juden in dem akademischen Leben.
Aber im Jahr 1879 publizierte Heinrich von Treitschke (1834-1896), Professor der Geschichte in Berlin, eine Denkschrift „Unsere Ansichten“, wo er verlangte, mit dem jüdischen Einfluss in der deutschen Gesellschaft Schluss zu machen. Seine berüchtigt-berühmte Phrase: „Die Juden sind unser Unglück“ wurde später von den Nationalsozialisten mit Begeisterung übernommen.
In der Weimarer Republik verbesserte sich die Einstellung nicht wesentlich.
Hier das kuriose Beispiel eines bedeutenden Physiologen und Medizinhistorikers namens Achelis (1898-1963). Bei der Taufe gab ihm der Vater den Vornamen "Daniel". Dieser Vorname, recht biblisch-jüdisch, ärgerte ihn, und Achelis nannte sich ab 1925 "Johann". Als er 1934 Ordinarius für Physiologie wurde [FOTO], machte er die Heidelberger Akademie der Wissenschaft „judenfrei“ , wobei er damit begann, die Sitzungen, an denen die jüdischen Mitglieder teilnahmen, demonstrativ zu ignorieren.
Nun zur anderen Seite des erwähnten Spektrums, zu Deutschen, die Juden respektierten und unterstützten, obwohl dies im Dritten Reich lebensgefährlich war.
Ich möchte hier als vorbildliches Beispiel den Münchener Psychiater Kurt Schneider (1887-1967) nennen [FOTO]. Er leitete die psychiatrische Klinik eines großen Krankenhauses und versteckte jüdischen Kollegen und Patienten in der Infektionsabteilung seiner Klinik. Die Inspektoren der NS-Behörden durften dorthin nicht. So konnte er Juden retten – und dies in der Zeit, in welcher nahezu alle deutschen Ärzte ihren Hippokratischen Eid vergessen zu haben schienen.
Den Namen Heinrich Wieland (1877-1957) habe ich schon erwähnt. [FOTO] Der Nationalsozialismus war ihm verhasst. Dazu eine Anekdote. Im Jahr 1934 hielt er eine Chemievorlesung über Phosphor und betonte, dass dieses Element für die Funktion des menschlichen Gehirns äußerst wichtig ist – und in demselben Atemzug: „Deutschland leidet unter Phosphormangel“. Obwohl sofort eine Denunziation folgte, wagte man noch nicht, gegen ihn als den echten Arier, dazu Nobelpreisträger, Sanktionen anzuwenden.
Wieland half aus ihren Anstellungen vertriebenen Juden, indem er sie in sein Institut aufnahm und bei Emigration zu unterstützen versuchte. Ein besonderer Fall war dabei Richard Willstätter. Wieland wusste, dass ihm Mittel für die Emigration fehlten, dass er aber auch kein Geld-Geschenk annehmen würde. So kaufte er von Willstätter verschiedene Möbel und andere Gegenstände, die er eigentlich gar nicht benötigte. Später wurden einige dieser gekauften Dinge zu wirklichen Reliquien. Ich habe sie selbst im Haus von Theodor Wieland, dem Sohn Heinrich Wielands, in Schlierbach bei Heidelberg gesehen.
Schließlich sollte ich aber auch sog. „jüdisch versippte“ Deutsche erwähnen, das heißt: Deutsche, die jüdische Frauen hatten und sich nicht trennen wollten. Sie verrieten ihre Frauen nicht, retteten sie und setzten sich selbst Verfolgungen aus. Ich möchte hier wenigstens zwei solche edlen Männer nennen – den Botaniker und Genetiker Friedrich Oehlkers (1890-1971) und den Kreislaufforscher und Arzt Karl Matthes (1907-1962). Beide waren bedeutende Spezialisten und beide sollten heftige Schwierigkeiten ertragen. Darüber zu erzählen fehlt aber hier die Zeit, Ihre Biographien in deutscher Sprache wurden von mir im Internet publiziert.
Abschließend kurz zum Thema "Juden in Deutschland": Wie jede Minderheit befanden sie sich immer in zwiespältiger Lage. Aber gerade der jüdischen Minderheit erging es besonders schlimm, weil es Judenhass bereits seit vorchristlichen Zeiten gab und er sich seitdem immer weiter entwickelte und immer neue Facetten erwarb.
Über viele Jahrhunderte lebten die Juden isoliert. Dank Moses Mendelsohn (1729-1788) begann bei den Juden durch Aneignung der deutschen Sprache und Kultur ein Anfang der Assimilation von Juden in Deutschland.
Eine charakteristische Einzelheit dazu: Nachdem Treitschke, wie erwähnt, seine antisemitische Schrift publiziert hatte, proklammierte der berühmte Historiker Theodor Mommsen (1867-1903) in seinem Aufsatz „Auch ein Wort über unser Judentum“ den Standpunkt, dass der einzige Ausweg, sich vor dem Antisemitismus zu retten, die völlige Assimilation der Juden sei.
Der Druck zur Assimilation wurde äußerst stark, und nur wenige Wissenschaftler gaben ihrer jüdische Identität höheren Rang als Karriereüberlegungen. Einige Namen habe ich genannt Einstein, Willstätter, Ellinger, aber auch der Kristallograf Victor Goldschmidt, der unbewusst den Weggang Willstätters vorbereitete. Ich möchte aber doch noch den Mathematiker Max Noether und die Physiker Max Born und Otto Stern (beide Nobelpreisträger) erwähnen.
Für die Mehrheit der Juden jedoch, die wissenschaftlich arbeiten wollten, war die Taufe die einzige Möglichkeit, dies zu erreichen. Dazu kam noch, dass sie sich nach Sprache und Kultur als Deutsche fühlten. (In Klammern sei hinzugefügt, dass es so nicht nur für die Wissenschaftler war – wollen wir uns auch an den Dichter Heinrich Heine und den Komponisten Felix Mendelsohn erinnern).
Ein sehr angesehener Heidelberger Mathematiker - Leo Koenigsberger (1837-1920) -, der in Berlin studiert hatte und dort rechtzeitig getauft war, erzählte in seinen Lebenserinnerungen über einen seiner Kommilitonen, der viel begabter als er war, aber keine Taufe wollte. Ihm war es unmöglich, eine Anstellung zu finden, er musste mit Hilfe privater Unterrichtsstunden sein Brot verdienen, sein Talent konnte er nicht realisieren.
Große Gelehrte, wie Willstätter oder Max Born, von Einstein ganz zu schweigen, oder die finanziell unabhängigen Wissenschaftler wie Victor Goldschmidt und Philipp Ellinger, blieben Juden.
Der erzwungene Konformismus hatte jedoch auch eine gewisse positive Seite: er erlaubte bedeutenden Wissenschaftlern ihre Talente zu nutzen und wesentliche Beiträge zur Wissenschaft zu leisten. Außer dem eben genannten Leo Koenigsberger müsste ich unbedingt abschließend noch zwei hervorragende Chemiker erwähnen – Albert Ladenburg und Georg Bredig. Ihre Biographien in deutscher Sprache habe ich im Internet publiziert.
Zusammenfassend: Die Lehre von Hegel über den Kampf und die Einheit der Gegensätze bestätigt sich auch hier. Hegel darf ruhig schlafen.
Ich bedanke mich bei Ihnen für Ihre Aufmerksamkeit..
- Details
- Geschrieben von Alexander
- Kategorie: Populäres
- Zugriffe: 1620
Der nachstehende Text ist ein Kapitel des Buchs "Ostjuden", Mannheim, 2021, das Herr Volker Keller vorbereitet hat
- Details
- Geschrieben von Alexander
- Kategorie: Populäres
- Zugriffe: 2186
Фотография Филиппа Эллингера
(Из опыта работы)
Philipp Ellinger (1887-1952) Dr. phil (Chemie), Dr. med. (Pharmakologie) – серьезный биохимик и фармаколог, биографию которого я в 2009-м готовил для Badische Biographien. По правилам этой серии в конце каждой статьи полагалось приводить указания – где какие изображения героя можно найти. Для этой истории существенно, что ее герой был евреем.
В Хайдельберге, где Эллингер работал на кафедре фармакологии до 1931-го года, мне удалось найти (в его личном деле в Архиве Хайдельбергского университета) лишь раннюю фотокарточку 1916-го года в армейской форме – он был патриотом, пошел на фронт добровольцем и с начала и до конца войны прослужил сначала пехотинцем, затем медработником. В 1931-м Эллингер занял кафедру фармакологии в Медицинской академии Дюссельдорфа. Шансы найти портрет заведующего кафедрой обычно высокие, но в Дюссельдорфе фотографии не нашлось.
Я, однако, надеялся на Münchener Medizinische Wochenschrift: В 1933-м этот еженедельник, один из ведущих медицинских журналов Германии, отмечал свое 80-летие, и редакция в первом же номере за 1933 объявила, что в течение юбилейного года к каждому номеру будет дано приложение с фоторепортажем об одной из «медицинских мастерских» страны, прежде всего, о медицинских факультетах высших школ Германии. К первому номеру были приложены фотографии по Аахену, во втором – по Берлину, в третьем – по Бонну. В конце января, при четвертом номере, должен был появиться – и позже подтвердилось, что он действительно появился! – фото-рассказ о Медицинской Академии Дюссельдорфа с фотографиями профессоров, в том числе и «моего» Эллингера.
Я заказал в университетской библиотеке Хайдельберга 80-й том мюнхенского еженедельника в расчете найти при четвертом номере дюссельдорфские фотографии. Не тут-то было! В томе приложение к четвертому номеру отсутствовало. Проявив настойчивость, я добрался до шести экземпляров этого тома в шести разных библиотеках – с тем же результатом. Тогда до меня окончательно дошло, что цензура в Третьем Райхе не отличалась от советской: Подшивки номеров юбилейного тома поступали в переплет в начале 1934-го и, в обычных традициях диктаторского режима, неугодные материалы при этом изымались. В данном случае неугодной была фотография еврея.
Как известно, захват власти национал-социалистами («Machtergreifung») датируется 30-м января 1933 года. С февраля издатели мюнхенского еженедельника уже сами понимали, как им цензурировать свои фоторепортажи, – но при подготовке приложения к последнему январскому номеру (от 28-го января) они этого еще не знали!
Поэтому приложение с фотографией Эллингера я все же сумел добыть – по международному абонементу из Швейцарии – там расовой чистки перед сдачей подшивки в переплет не производили.
Что же касается самого Эллингера, то он, в отличие от многих, правильно оценил обстановку, не стал пользоваться льготами, которые первое время еще предоставлялись евреям-участникам первой мировой войны, быстро свернул свои работы и эмигрировал с семьей в Англию. Там он был принят на работу как известный специалист. После войны его приглашали назад в Дюссельдорф – во искупление совершенной несправедливости – но он отказался.
- Details
- Geschrieben von Alexander
- Kategorie: Populäres
- Zugriffe: 2338
Байки вокруг ученых
25.-27.12.2012
За мою долгую жизнь в науке и в истории науки мне не раз встречались интересные детали, «штрихи к портрету», почти анекдоты из жизни ученых, остающиеся за пределами того, что входит в их официальные биографии. И теперь, чтобы это не пропало вместе со мной, я постараюсь собрать здесь то, что мне кажется достойным внимания. Почти все дневниковые записи я (к моему нынешнему сожалению) уничтожил, в том числе и те, где говорилось о первых встречах и разговорах с учеными, с которыми имел счастье сотрудничать (М. И. Темкин, Н. А. Фукс, И. Р. Кричевский). Сохранились немногие, кое-что удалось добавить по памяти. Некоторые байки об иностранных ученых взяты из литературы, тогда я указываю, откуда. В основном же эти заметки опираются на собственные впечатления и архивные материалы. Частью это не только «байки» (то, что в 19-м веке в России, да и сейчас на западе, обозначается словом «анекдот»), но и некоторые фактические данные к биографиям.
Николай Александрович Фигуровский
(Из моих записей 1960-го года)
Бесспорным «тамадой» за столом был Фигуровский – начиная с заказа вина («красное полезнее для печени»). Рассыпая пепел по необъятному пузу, он почти непрерывно выдавал разные истории – матерное объяснение старшины новобранцу, что такое траектория, сравнение европейских столиц – наиболее красив Мадрид, а книги у букинистов на берегу Сены очень дороги, он мог позволить себе купить только одну (химию Лемери) и т.д. Особенно запомнились два его рассказа.
Первый – об академике Кистяковском. Его пытались прижимать, на что он в ответ доставал рекомендации – вот это – «мой друг Нернст», вот это – «мой друг Оствальд», и его оставляли в покое. Однажды молодой Фигуровский, который уже тогда занимался общественной деятельностью в партбюро Академии, принес ему на подпись какую-то бумагу. Кистяковский отказался подписывать. «Владимир Александрович, что же, Вы мне не верите?!» - «Э, голубчик, я и себе не верю. Давеча пернуть хотел – в штаны наложил».
Второй – как он, работая тогда в Московском университете, раздобыл 10 литров спиртового раствора сулемы. Был сентябрь (?) 1941-го, и спирт был валютой. Простая перегонка не помогла – проба на ртуть оставалась положительной. Тут меня осенило, рассказывал Фигуровский, попробовал перегонять через колонку с активированным углем. Удалось! Наладил я такую перегонку, наблюдаю, отбираю пробы, радуюсь. И как раз в этот момент появился корреспондент «Вечерней Москвы» за репортажем – над чем работают ученые университета в трудное военное время? «Стыдно мне стало, и я пошел в военкомат». Войну он закончил начальником химслужбы армии у Чуйкова. [На самом деле он работал тогда не в Университете, а в другом вузе, я забыл, в каком.]
Еще несколько слов о Фигуровском.
Ему я обязан, во-первых, хорошим определением физической химии как учения о химическом процессе – это определение с радостью перенял – уже от меня! – Ю. И. Соловьев и сделал названием своего тома «Всеобщей истории химии», а во-вторых, изданием книги по диссертации – он же был тогда директором Института Истории Естествознания и Техники.
По-видимому, он на этом посту зарвался, дважды не был избран в партбюро (впоследствии я понял, что ИИЕТ – вообще отменный гажевник), был вынужден оставить место и прейти старшим научным сотрудником в сектор Соловьева. Он выпустил в особенности две части истории химии – кончая 19-м веком, хорошую биографию Менделеева. Писать он умел. Помню еще, на VIII Менделеевском съезде в 1959-м он в вводном слове на Секции Истории химии настаивал на том, что в мире существует уже громадная литература по истории естествознания вообще и химии в частности, и мы не вправе ее дальше игнорировать. Умер он в 1986 году.
Николай Игнатьевич Никитин
30/I 1963 [Комарово]
Надо бы записать ещё о встрече с Н. И. Никитиным – 23-го в привокзальном буфете.
Мы нашли с ним общий язык в связи с историей науки. Он рассказывал о Бироне, Коновалове (со слов Бирона), Ипатьеве (я ему сообщил о существовании книги [В.Н. Ипатьева] The Life of a Chemist). Доверительно («очень интимно») упомянул, что в 1927 из-за родственных связей полгода провёл в тюрьме и был выпущен потому только, что случайно его судили открытым судом, а не «тройкой». Когда он вышел, Ипатьев поинтересовался – «Обо мне спрашивали?» – «Спрашивали». – «И что же Вы сказали?» – «А мне нечего было говорить». Видимо Ипатьев поступил благоразумно [Как известно, Ипатьев не вернулся из своей последней (1930) заграничной командировки – и потому смог дожить до 85 лет].
Рассказал ему об экспоненциальной кривой развития науки и более медленном росте объёма научных знаний (пирамида). Ему это было интересно, а потом заметил – что ведь всё это охватывает лишь одну сторону жизни и ничего не говорит об её смысле. Я заговорил о Моэме, он с готовностью подхватил и напомнил о рассказе («Преступление Эдварда <?>») – «центральное место, помните, - когда дядюшка подводит его к окну и показывает картину заката, пальмы, море... – говорит – смотри! – Может быть в этом ответ?»
И мне запало в душу, что 72-летний человек, седой, но с совсем живыми тёмно карими глазами, человек крупный и проживший долгую жизнь в науке, – думает об этом.
Михаил Исаакович Тёмкин
Первое впечатление было – прочного рыжеватого мужчины.
Позже кто-то из его сотрудников, (сейчас мне кажется, что это был Лазарь Овсеевич Апельбаум), рассказал – мне эта история представляется все же не вполне правдоподобной – что молодой Темкин, только что начавший работать в НИФХИ, заявил, что не будет вступать в партию (отец его был партийцем, а сам он уже был, кажется, кандидатом), потому что не согласен с ее политикой. Его шеф и учитель А. Н. Фрумкин отправил М. И. в какую-то дальнюю и долгую командировку (я предполагаю, что это была стажировка в Англии у Полани), и дело замяли. Это был, скорее всего, год 1932 или 1933. В интернете есть персональный сайт, который ученики и сотрудники посвятили М.И. и который содержит множество историй о нем, но этот эпизод не помянут.
Помню – 1962, скорее всего, – М. И. похвастался, что у него есть заместитель, так что заниматься отправкой людей в колхоз он больше не должен.
25/XI 1970 [В поезде Москва-Ленинград]
Из наблюдений: М. И. Тёмкину можно задавать только один вопрос – если вопрос не дурацкий, его хватает на все полтора часа, уйти от темы, круга идей он уже не может, ему надо осмыслить это всерьёз, а не так поверхностно, как мне.
4/XII 1976 [Ленинград, после семинара по кинетике и катализу, на котором М. И. выступал с докладом]
Вчера несколько часов с М. И. Тёмкиным. Надо бы записать его рассказы 1)про Хавемана, 2) Италию, транзисторы-магнитофоны – суд над начальником отдела внешних сношений МХП, 3) Кнорре, 4) Слинько и Левича, 5) о книге и работе, 6) про математику.
Спешу, чтобы потом не вспоминать – в обратном порядке:
6) часто бывает: кажется, что на пальцах всё так, а количественный расчёт показывает, что не так; качественный подход большей частью недостаточен и даже бывает обманчив.
5) «если я бы не работал – что бы они писали» - на мой вопрос, будет ли книга (надеется, да, уже сделал 180 стр. на машинке для Advances in Catalysis) – а то досадно глядеть, как у него на глазах другие пишут про кинетику книги, а он – нет.
4) Левич – видимо несимпатичный человек. Учинял шум про ошибки Слинько, намереваясь возглавить теоретические основы хим. технологии в АН (ок. 1965?). Боресков тогда испугался и от Слинько – тогдашнего своего цепного пса – отступился (отсюда начало их разлада, после которого Слинько опять в Москве). А критика Левича была на 50% ошибочной, на 50% относящейся к непринципиальным вещам. Тёмкин об этом сказал на каком-то совещании и приобрёл репутацию объективного человека (выходец из школы Фрумкина, он выступил против этой школы). Левич после этого отошёл от макрокинетики.
3) Кнорре – брал (через Слинько) оттиски работ М. И. для изложения в 3-м издании учебника – и изложил без ссылки, потом не показывался на глаза. Сопоставив тексты свои и этого учебника М. И. дал этим развёрнутый отказ Комитету по премиям от отзыва на учебник при представлении его на гос. премию.
2) а) от Локхида – миллионные взятки, а наших покупают за несколько тысяч. Ездят, а чтобы съездить, заключают ненужные стомиллионные контракты. 15 лет (поделом) – за то, что брал от фирм подарки – транзисторы, магнитофоны и т.п. – в обмен на информацию о том, какого рода процессы собираются закупать.
б) Один раз М.И. попал в хорошую делегацию – с замминистра химической промышленности Ктаторовым – королевский приём и показы всякого за счёт фирмы. По возвращении в Москву их не досматривали: «этот – со мной», бросил замминистра на проходе. «Знал бы я, – сожалел М. И., – привез бы „Доктор Живаго“».
1) Сын Хавемана [известный диссидент в ГДР] учился с Леной Тёмкиной и бывал у них; папа – участник антигитлеровского подполья, выступал за резонанс и генетику в начале 50-х, доказывая, что они не противоречат диамату.
Николай Альбертович Фукс
Помню, при моем первом знакомстве с НИФХИ и ГИАПом в 1960-м он произвел на меня наибольшее впечатление как значительная личность – и это на фоне Темкина и Кричевского!
М. И. Темкин рассказал, как при посещении одного секретного института на Шоссе Энтузиастов он увидел Фукса и хотел было заговорить, но тот сделал странное движение головой, показывая, что нельзя – и тут Темкин увидел конвоиров. Этот институт был одной из «шарашек». Н. А. был арестован в 1937-м. Сам Н. А. об этих годах не говорил, только упомянул однажды к слову, что видел действие горящего фосфора на человека – это было страшно.
М.И. Темкин рассказал еще, что после освобождения (в 1945 или 1946) Фукс смог вернуться в свой институт (НИФХИ им. Карпова) благодаря усилиям И.В. Петрянова (его ученик и сотрудник, будущий академик), который взял Н. А. в свою лабораторию; позже он добился выделения группы Фукса в самостоятельную лабораторию. М.И. подчеркивал это как большую заслугу Петрянова.
Н.А. издал тогда (в 1955) свою классическую «Механику аэрозолей». Однако, так сказал мне его ученик А.Г. Сутугин, два главных изобретения Фукса были у него отняты вследствие ареста – газовая хроматография и «фильтры Петрянова» (он и Петрянов вместе разработали способ получения полимерных волокон, но имя Фукса исчезло), они не связываются с его именем.
Н. А. однажды изложил мне, как он себе представляет смерть Н. И. Вавилова (в кавычках – то, что помню дословно): В 1942-м, когда немцы наступали и Сталину нужна была помощь США [Кстати: в том же году в СССР был создан Еврейский Антифашистский Комитет, и Сталин (уже в 1943) отправил в США делегацию этого комитета во главе с Михоэлсом для сбора средств], он решил пойти навстречу западным ученым, которые все громче спрашивали – «что с профессором Вавиловым?». «Вызвал он палача своего, Берию» и велел выпустить Вавилова. Это было исполнено в точности: выпустили, в чем был, из саратовской тюрьмы на мороз – и он тогда погиб от голода и холода.
24/XI 1970 [В НИФХИ им. Карпова, Москва]
Из газеты НИФХИ – интервью с Фуксом по поводу 75-летия:
«1. Какое качество в научном сотруднике Вы считаете основным?
...Я хотел бы выделить трудолюбие и настойчивость <...> Правда одного трудолюбия мало – нужна хорошая голова и удача.
- о фото с Кюри (1936). «Вспоминая тот период, я хотел бы сказать, что тогда в институте работало всего 250-300 человек. Все мы хорошо знали друг друга. А. Н. Фрумкин [зам. директора] был в курсе работы каждого сотрудника, чем мы всегда восхищались. Работали до позднего вечера не считаясь со временем. Однако вскоре работа была введена в «рамки». Пришедший к нам зам. директора (не помню его фамилии) усмотрел непорядок в том, что некоторые сотрудники являются на работу не в 9, а в половине десятого, а иногда и в 11. Был введён табель и ... свет в окнах института стал гаснуть всё раньше и раньше, и теперь уже мало кто задерживался после работы – порядок был установлен. Постепенно институт разросся, и та атмосфера, которая присутствовала в то время, когда была сделана упомянутая фотография, в значительной степени утратилась».
О Фуксе – очень умная и хорошая статья в Colloid Sci., 32, No. 4, Apr. 1970, p. III-IV.
Георгий Константинович Боресков
Академик, Герой Социалистического труда и проч. Умный и сильный человек, хорошо ориентировавшийся и в науке и в правилах советской жизни. О нем есть обширная литература, начиная с Большой Советской Энциклопедии. Организатор и многолетний директор Института Катализа в Новосибирском Академгородке. Под конец его называли уважительно «дедом», он умел решать вопросы, исходившие от заведующих лабораториями.
Я с ним лично не сталкивался, если не считать короткого разговора во время совместного купания в Обском море летом 1968 (это был IV Конгресс по катализу). Байку же мне рассказал Г. С. Яблонский, тогда ст. научный сотрудник Института Катализа.
На некоем юбилейном заседании было сказано что-то вроде: «Подобно тому, как Лавуазье создал новую кислородную систему химии, Г. К. создал новую систему катализа окислительных реакций».
«Напрасно Вы меня с Лавуазье сравнили», сказал Г.К. «Да, тем более, что у Лавуазье был плохой конец», заметил Яблонский. «Конец у всех плохой», возразил Боресков.
Умер он в 77-летнем возрасте после операции простатита, на которой настояла жена,– просто заснул в больничном кресле и не проснулся. Все таки такая смерть лучше, чем на гильотине.
Генрих Герц
Heinrich Hertz (1857-1894) – гениальный физик, впервые экспериментально доказавший существование электромагнитных волн и их распространение в пространстве. В его честь единица частоты колебаний названа «герц».
Кстати: первая в мире радиограмма, отправленная в 1895-м году А. Н. Поповым из одного здания в другое вдоль университетского двора в Петербурге, гласила: «Генрих Герц».
Все это было необходимое введение к первой байке. Сама же байка такова:
Генрих Герц в школьные годы очень любил ручные работы и осваивал разные техники. В частности, он брал уроки у мастера токарного дела Шульца. Впоследствии мать Герца рассказала этому мастеру, что его ученик – теперь профессор. «Какая жалость, – воскликнул Шульц, – каким прекрасным токарем он мог бы стать!»
Этот анекдот приведен в книге: Michael Eckert. Heinrich Hertz, Hamburg, 2010, S. 21.
Другая история была рассказана мне в 1997-м создателем университетского архива и первым архивариусом университета Карлсруэ Klaus-Peter Hoepke, к сожалению, уже покойным. Здесь тоже нужна преамбула.
Свое главное открытие Герц сделал, когда он был профессором физики в Technische Hochschule –Высшей Технической Школе Карлсруэ (в университет ее превратили в 1967-м).
Кстати: его предшественником в Карлсруэ был Фердинанд Браун, которому, вместе с Маркони, присудили нобелевскую премию 1909-го года за применение «волн Герца» для дальней беспроводной связи.
Герц умер молодым, в 37 лет. В Карлсруэ, чтобы увековечить его память, поставили его бронзовый бюст в полукруглой нише в стене одного из зданий в парадном дворе (Ehrenhof).
В «Третьем райхе» имя Герца стало одиозным: он был полуеврей. (Пытались даже переименовать единицу частоты: Helmholtz вместо Hertz, обозначение Hz при этом сохранялось). Понятно, что терпеть скульптурное изображение Герца новые власти не могли, повелели снять и отправить в переплавку. „Zum Befehl“ (слушаюсь), – отрапортовал Hausmeister (наверно, наиболее подходящий перевод – комендант), и бюст исчез.
«Тысячелетний райх» рухнул через 12 лет, пришлось разгребать руины. Начали восстанавливать и Высшую Техническую Школу, сильно поврежденную войной. Первый послевоенный ректор Рудольф Планк – о нем надо рассказывать особо, здесь надо только упомянуть, что он уже был ректором в 1930/31 учебном году и знал старого надежного работника, – посетовал ему однажды, что нехорошо, на таком видном месте нет и следа былой гордости нашей Школы. Вскоре Hausmeister появился, рот до ушей (помню эти слова буквально – Mund bis an die Ohren) с бюстом Герца на тачке. Он прятал это сокровище где-то у себя в подвале до лучших времен. Бюст Герца и теперь стоит на старом месте.
Курт Гедель
(на тему о занудстве)
Эту байку я записал по памяти, а затем снова просмотрел книгу, в которой эта история рассказана: John W. Dawson jr.: Kurt Gödel, Leben und Werk, 1999, S. 154-155. «Один американец», в действительности эмигрант из Австрии, основатель теории игр Oskar Morgenstern. Судья – Philipp Forman, который в свое время оформлял гражданство Эйнштейну, он и замял дело, прервав Геделя.
В 1939 или 1940 году в Принстон прибыл эмигрировавший из Австрии (точнее, уже из «Третьего Рейха», в котором ему как-то не понравилось) великий логик Kurt Goedel (1906-1978). Гедель прославился тем, что открыл знаменитую «теорему о неполноте»; философское ее обобщение выглядит примерно так: в замкнутой системе возможны проблемы, которые не могут быть разрешены в рамках этой системы.
В Принстоне Гедель на почве науки и немецкого языка дружил с Эйнштейном, – который ведь с самого начала работал в Принстонском институте Высших исследований. (Эйнштейн числился в официальном списке врагов национал-социализма. Из Германии он уехал в командировку в США еще в 1932-м, зная, что вернуться уже не придется).
Эйнштейн и еще один американец выступили поручителями, когда пришла пора оформлять Геделю американское гражданство. Гедель был не только великий логик, но и великий зануда.
(В частности, он сохранял все счеты, квитанции, библиотечные формуляры и другие текущие бумажки, что и позволило воссоздать его подробную биографию). Гедель подготовился к процедуре с большой тщательностью. На традиционный вопрос судьи, согласен ли он с американской конституцией, он ответил отрицательно и начал со всей серьезностью объяснять, почему: на основе таких-то и таких-то статей в принципе возможна вполне законная замена демократии диктатурой. К счастью, благодаря хорошим отношениям с судьей, скандал замяли и гражданство оформили.
(По-видимому, Гедель был здесь прав. Philip Roth, знаменитый американский писатель, в романе The Plot Against America исследовал эту ситуацию. Это в чужом пересказе, я поленился прочесть этот бестселлер, хотя он есть по-немецки).
Клаус Шефер
В 2002-м году я был занят биографией немецкого физико-химика Klaus Schäfer (1910-1984).
Уже в школьные годы Шефер проявлял незаурядные математические способности, так что его намерение стать математиком было вполне естественным. В конце своего студенчества в Геттингене он даже сдал государственный экзамен на право быть учителем математики в средней школе. Но это был 1934-й год, и Шефер отказался от намерения стать государственным служащим в Третьем Райхе – эта идеология была ему совершенно не по нутру. Спрятаться же в промышленности, т.е. в «частном секторе» с профессией математика было невозможно – тогда эта профессия была там еще не востребована. Так в силу политических обстоятельств Шефер перешел от математики к физической химии. Его учителем стал Арнольд Эйкен (Arnold Eucken, 1884-1950), заведующий кафедрой физической химии в том же университете, по словам Шефера «личность удивительной силы». Эйкен разрабатывал проблемы химии с позиций физики (в начале 1930-х в СССР был издан трехтомный Курс химической физики Эйкена), и Шефер стал его ближайшим сотрудником, а позже – и наследником во многих смыслах. С 1946 по 1978 Шефер возглавлял физическую химию в Хайдельберге и сделал очень много для развития тамошнего университета, равно как и для физической химии в Германии.
После этой краткой справки – рассказы ученика Шефера профессора Bernhard Schramm и его вдовы Liselotte Schäfer.
К Шрамму я явился почти внезапно: пришел к секретарю Физико-химического института и сказал, что ищу учеников Клауса Шефера. Она ему позвонила, он ответил – пусть приходит, и через 10 минут я был в его кабинете в соседнем корпусе. У себя на работе – никакого дресс-кода, сидел в ковбойке за письменным столом. Рассказал, что шеф был поразительно добросовестен и работоспособен. Все экзамены принимал сам, ни на кого не переваливая. Институт с конца 1920-х годов (и до 1962) ютился в бывшем служебном жилье Р. Бунзена, теснота была страшная. Шефер сам спроектировал первое собственное здание Физико-химического института, очень рационально и экономно – и уложился в весьма скудные деньги, отпущенные Министерством на строительство. Самый знаменитый анекдот о шефе выглядит так: на институтской вечеринке после некоторой выпивки заспорили, кто больше знаков числа p может вспомнить. Шефер подошёл к доске и хотя и медленно, с остановками, но верно – народ пристрастно проверял по таблицам – выписал 100 значащих цифр. (Предполагается, что он выучил их ещё в гимназии: он же собирался стать математиком).
Шрамм же посоветовал мне поговорить с вдовой, фрау Шефер, предупредив, что она инвалид. Я ей написал, согласовали время визита. Я застал пожилую даму (ей был 81 год тогда), правая половина парализована, она уже 10 лет живёт так в своём инвалидном кресле, которым ловко управляет левой рукой. Глаза живые и голова ясная.
Она была студенткой, а её муж свежеиспечённым доцентом у Эйкена, когда они познакомились. „Guter Eucken“ покончил с собой, т.к. был подавлен тем, как много сделано в его области, с чем он уже не мог идти в ногу. А брат Клауса Heinz в 1944 застрелился под Минском, чтобы не попасть в плен – уговор между тремя офицерами.
Рассказывала, как она с подругой в начале 1946 отправилась из Гёттингена (английская зона) в кузове грузовика на юг Германии (в американскую зону) отыскивать родных; перед контрольными пунктами их накрывали брезентом. Знакомый дал ей рекомендательное письмо к Freudenberg‘у [Директор Химического института в Хайдельберге]. Через Freudenberg’a Клаус и получил приглашение в Хайдельберг. (Одновременно пришли приглашения в Дармштадт и Мюнхен, но выбрали Хайдельберг, потому что в Дармштадте на институт давали смехотворно мало денег, а в Мюнхене люди были «слишком коричневые».)
Его хобби была его работа („Sein Hobby war sein Beruf“), рассказывала фрау Шефер. Повела я его однажды в Венскую оперу на «Кармен», билеты по 30 марок, тогда это было очень дорого. Вижу – перестал слушать, отключился и вычисляет что-то в уме.
Клаус вставал до рассвета и ходил по 20 километров, думал. Потом приходил в свой институт.
Показывала фотографии, в том числе (1952) группа: несколько на отшибе толстый В. Паули, потом О. Хан под руку с тогда молодой хозяйкой, её муж и некий испанец, фамилию которого я не разобрал. Ещё была эффектная фотография – муж в ректорской мантии, с цепью. В пору его ректорства (1955/56) состоялась крупнейшая в тогдашней истории университета студенческая демонстрация [около 5000 из общего числа студентов тогда 6200] с требованиями улучшить условия учёбы. Клаус поддержал её своим выступлением на митинге студентов – неслыханная прежде вещь! Это был почти скандал, потому что профессура в массе считала себя стоящей выше студенческих забот. Но Клаус нарушил эту традицию, и дела пошли тогда действительно лучше. Я проверил по тогдашним Хайдельбергским газетам, старая дама ничего не напутала и не приукрасила. «Проявлять здесь благородную академическую сдержанность, – писал Шефер в ректорском отчете, – означает способ лечения, ведущий к смерти пациента».
Отец и сын из клана Виландов
Фамилия Виланд в Германии широко распространена. Два человека, о которых пойдет речь, происходят из клана химиков, обосновавшихся в Пфорцхайме.
Для начала – моя дневниковая запись от 5.09.2006
Вчера в Schlierbach‘е у вдовы Theodor Wieland:
« Irmhard Wieland – живая маленькая женщина, 87 лет, была чемпионкой Бадена по лыжам, сказала мне по-русски «Здравствуйте» и, за букет, «Спасибо», повела меня в дом и 3 ½ часа показывала все комнаты и винный погреб… Дом выглядит отчасти как музей – из-за фотографий (R. Willstätter, R. Kuhn, H. Wieland, F. Lynen [все они – нобелевские лауреты] и другие в разных сочетаниях, также и сам Th. Wieland), картин – он действительно был хороший художник, – разных реликвий, вроде часов и комода от Вильштеттера, которые ее Schwiegervater купил, чтобы устроить Вильштеттеру средства на эмиграцию, головка трехлетней Sibylle Wieland в круглой раме, работы отца, чудесная – в любой музей. Бюро Hermann Wieland и много материалов его и о нем – отдельная часть большого кабинета.
Она очень верующая, католичка, с мужем о религии споров не было, он считал, что есть высшая сила – Бог, – но что нам этого не понять, в церковь он не ходил (он же был некрещеный), если не считать бракосочетания, на которое Irmhard добивалась специального разрешения у какого-то епископа.
Муж любил играть в шахматы, был хорошим виолончелистом, они устраивали домашние концерты, в химии интересовался тем, как это происходит и отмахивался от оформления патентов, хотя ему предлагали, поэтому богатыми они так и не стали, но прожили очень полную счастливую жизнь».
Генрих Виланд
Heinrich Wieland (1877-1957), крупный химик органик (в 1927 – нобелевская премия по химии за исследования желчных кислот, но эти исследования – лишь часть того, что он сделал).
Карл Фройденберг, который в ходе своей академической карьеры один год (с осени 1921 до осени 1922) работал во Фрайбурге под началом Виланда, утверждал, что именно этот год больше, чем какие бы то ни было другие, показал ему, как должен работать и вести себя руководитель химического института. О Виланде он писал, в частности, что ему, в отличие от других встреченных ученых, было присуще «подлинное чувство юмора и способность подняться над самим собой…. В обиходе он был подвижен и освежающе естественен» (Karl J. Freudenberg. „Rückblicke auf ein langes Leben“, 1999, S. 200).
О чуть более позднем времени, 1923-1925, Фройденберг вспоминал: «По окончании зимнего семестра, когда в горах еще лежал снег, несколько приятелей-химиков собирались в Восточных Альпах с лыжами. В центре был Г. Виланд, который устраивал жилье…. Тогда еще не было подъемников, и для спуска надо было сперва с трудом взбираться наверх… Когда Виланд пускался в путь, он без остановок выдерживал взятый темп и достигал вершины раньше, чем мы, более молодые, которые двигались на подъеме то быстрее, то медленнее. Точно так же и в своих работах он продвигался к намеченной цели с непреклонным упорством» (там же, стр. 194).
"...ich bin bei ihm als junger Dozent in Lehre gewesen und glaube, dass ich keine bessere hätte haben können, - sagte Freudenberg im Alter. - Seine Sachlichkeit und Gründlichkeit, das handwerksmäßige Können, sein weiter, auf große Ziele gerichteter Blick und seine unerschütterliche Bescheidenheit haben mir immer tiefen Eindruck gemacht und haben in mir eine dankbare Verehrung groß werden lassen." (An G. v. Hevesy, 5. Febr. 1960, UA Heidelberg, Rep. 14-198).
Свободомыслие Виланда простиралось настолько далеко, что он не стал крестить своих детей – а это было еще до первой мировой войны!
Ясно, что такому человеку «Третий Райх» не мог придтись по душе.
Об одной из демонстраций его протеста говорится во многих воспоминаниях (например, http://www.wiley-vch.de/books/sample/3527323333_c01.pdf): Вскоре после обнародования расистских нюрнбергских законов Виланд читал лекцию о фосфоре. В частности, он говорил о значении соединений фосфора для деятельности мозга. После чего на одном дыхании: «В Германии существует острый недостаток фосфора». Аудитория зашумела. Донос не заставил себя ждать.
Одна из деталей биографии Виланда в Германии неизвестна. В 1929-1930-м проходил стажировку у Виланда в Мюнхене Г. А. Разуваев, будущий академик. Он рассказал: «Впоследствии мне пришлось убедиться, что этот мужественный человек так и не принял людоедскую философию, восторжествовавшую было на его родине, и меня не забыл…» В 1934 году Разуваева арестовали. Родные – жена, ее мать, дочь – оставались в Ленинграде. Когда началась война, им было предписано выехать из города. В эшелоне жена умерла (ее перед этим неделю допрашивали, после чего мать ее едва узнала). Поезд с беженцами попал под бомбежку, застрял, его захватили немцы. «После долгих мытарств моя теща и дочь оказались в Австрии, в Линце. Теща догадалась написать в Мюнхен профессору Виланду. Тот немедленно откликнулся. Прислал деньги и, вероятно, позаботился о том, чтобы мои родные не попали в лагерь. Они ни разу его не видели, но Виланд помогал им до конца войны; дочь смогла даже учиться в школе». (Валерий Полищук. «Рассказы без подробностей, записанные со слов академика Разуваева», в сборнике его очерков «Мастеровые науки, М. Наука, 1989, стр. 142 и 144).
Теодор Виланд
Theodor Wieland (1913-1995) – единственный из сыновей Генриха Виланда, который пошел по стопам отца. Его область была химия природных соединений, особенно, содержащихся в грибах.
Он обладал также разнообразными художественными талантами. В 1945 это спасло их от голода: Теодор писал акварели с видом Хайдельбергского замка и выменивал их у американцев на сигареты – это была надежная валюта на черном рынке.
Само собой разумеется, что сын Генриха Виланда не мог питать симпатий к национал-социализму.
В воспоминаниях Марго Бекке-Гёринг (это крупный химик-неорганик, первая женщина-ректор университета в истории Германии) есть такой эпизод. Мюнхен, летний семестр 1934. Профессор физической химии Казимир Фаянс, еврей, но польский подданный, имел еще право сохранять свое место. Национал-социалистический союз студентов устроил собрание в главном здании университета, на котором предполагалось протестовать против Фаянса. «Мы», группа студентов-химиков, едва начались первые речи, начали натирать пол масляной кислотой в задней части зала. Успех: мы переносили резкий запах, а нацистские фюреры впереди кашляли, чувствовали себя все хуже и быстро закрыли собрание. Мы, с Тео Виландом во главе, с гордостью продефилировали назад в химический институт. (Margot Becke-Goehring, Rückblicke auf vergangene Tage, Heidelberg, 1983, S. 26).
При всем этом Теодор, формально говоря, «оступился»: вместе со многими студентами он вступил в «Стальной шлем», официально надпартийное, однако консервативное военизированное объединение. В 1934 это объединение насильно влили в СА (SA – Sturmabteilung), и Теодор невольно стал членом национал-социалистической организации. В 1937-м он окончил Университет в Мюнхене и начал работать в институте знаменитого биохимика Рихарда Куна в Хайдельберге. На учет в местном отделении СА он не встал, и вскоре указал в анкете, что в 1934-1937 был членом СА. Затем ему пришлось писать объяснительную записку, где он мотивировал свой выход из СА огромной занятостью на работе и нежеланием оставаться чисто формальным членом объединения. (После войны ему пришлось из-за этого пройти процедуру «денацификации», его зачислили в «попутчики»).
Незадолго до своей кончины Т. Виланд опубликовал воспоминания, где упомянул только, что по молодости вступил в «Стальной шлем», но вскоре выбыл. Поэтому для его дочери, которой я послал текст первой редакции краткой биографии ее отца, информация, что он 1934-1937 был членом СА, стала шоком, она звонила и писала, что это не так и что эта информация даст пищу журналистам, любящим сенсации. Насилу удалось объяснить ей – она родилась в 1943-м и образа жизни при диктатуре прочувствовать не могла, – что ничего недостойного в поведении ее отца никогда не было и эта информация его не порочит. (На похороны матери – 2012 – она меня пригласила).
Роберт Бунзен
Robert Bunsen (1811-1899) – один из знаменитейших химиков в истории науки. Он обогатил химию множеством открытий, приборов и методов исследования («найти новый метод – это как для генерала в сражении занять господствующую высоту для своих пушек», заметил он однажды [Heinrich Debus, Erinnerungen an Robert Wilhelm Bunsen, Cassel, 1901, S. 147]). Угольно цинковый элемент Бунзена, горелка Бунзена, йодометрия по Бунзену, газометрические методы Бунзена – все это долгими десятилетиями использовалось в химических лабораториях. Крупнейшим же его достижением было создание – вместе с физиком Густавом Кирхгофом – спектрального анализа (1859) и открытие с его помощью двух новых элементов – рубидия и цезия.
C 1852-го года Бунзен был профессором химии в Хайдельберге, где вскоре по его требованию (условие перехода в Хайдельберг) была выстроена первоклассная по тем временам лаборатория с лекционным залом и квартирой для профессора. (Сейчас там о Бунзене напоминает только мемориальная доска, внутри же помещения перестроены под нужды филологов).
Бунзен был рекордсменом не только по своим вкладам в науку, но и по числу анекдотов, которые о нем рассказывали. Один из его учеников, агрохимик Адольф Майер, издал часть из них под названием «Бунзениана» (Bunseniana. Eine Sammlung von humoristischen Geschichten aus dem Leben von Robert Bunsen dargestellt von Einem, der vieles miterlebt und das übrige aus guten Quellen geschöpft hat“, Heidelberg, 1904). Карл Фройденберг, который с 1926 по 1956 годы занимал ту же кафедру, что и Бунзен, в течение многих лет собирал материалы о своем великом предшественнике и опубликовал несколько статей о нем.
Вот несколько фрагментов по Бунзениане и собранию Фройденберга.
Бунзен был несравненный экспериментатор и искуснейший стеклодув. Пальцы его были сильно обожжены и настолько ороговели, что он мог чертить ими схемы на оштукатуренной стене лаборатории или держать на огне раскаленный тигель.
Званых приемов (которые нынче называются тусовками) Бунзен всячески избегал. Иногда это было все же невозможно, особенно, если присутствовал великий герцог (Хайдельберг принадлежал великому герцогству Баден, которое существовало с 1806 по 1918 год). Тогда Бунзен садился по возможности с краю, прятал свои огнеупорные руки под скатерть и старался улизнуть при первой возможности.
---
Понятно, что у себя дома приемов он не устраивал. Хайдельбергское общество однажды решило разыграть знаменитого профессора, который любил представляться более рассеянным и наивным, чем был на самом деле. Возвращаясь из лаборатории, он увидел свет в своих окнах, взбежал по лестнице наверх, опасаясь пожара – и увидел гостей, которые начали осыпать его упреками: Как же это получается, что вы забыли о своем приглашении?! Мигом был накрыт стол (ведь все было уже приготовлено) и началось веселье. Коронным номером этого вечера был «верблюд», которого изображали два человека: переднюю часть – высокий и тощий профессор зоологии, а заднюю – плечистый и крепкий Герман Гельмгольц (см. о нем в энциклопедиях, в Хайдельберге он возглавлял кафедру физиологии на медицинском факультете). На спине у «верблюда» восседала «обезьянка», ее изображал щуплый Густав Кирхгоф, укутанный в красное концертное манто жены Гельмгольца. Гости должны были догадаться, что изображен именно верблюд с обезьянкой на спине – так развлекались полтора века тому назад.
---
Бунзен был убежденным холостяком и, казалось, прекрасной партией для многих невест. Так, однажды жена Гельмгольца начала убеждать его в достоинствах дочери некоего тайного советника. «Ах, – возразил Бунзен плачущим тоном, который он принимал в таких случаях. – Представляете, что было бы, если бы я женился: Возвращаюсь домой – и на каждой ступеньке лестницы сидит чумазый ребенок!» Картина была бы действительно устрашающей: красивая каменная лестница, полукругов ведшая в жилье профессора, насчитывала 25 ступеней.
---
У этой же лестницы разыгрался эпизод, который излагается в нескольких сходных вариантах.
Бунзен как раз выходил из дому, когда явился незваный и не симпатичный хозяину посетитель (в одном варианте чиновник из министерства, в другом – епископ из Шпайера, в третьем Хайдельбергский профессор теологии – можно выбирать). Посетитель называет себя. Бунзен, который в таких случаях становился чрезвычайно тугоухим, переспрашивает, а после повторения говорит: «Очень сожалею, но он здесь не живет». Закрывает за собой дверь и уходит. В более подробном варианте, с профессором-теологом: Посетитель приподнял шляпу и представился: «Я церковный советник такой-то». Бунзен: «Живет на Марцгассе номер 27». Гость, несколько растерянно: «Но я ведь и есть церковный советник такой-то!» Бунзен, «не услышав» первых слов, с некоторым упорством: «Я уже имел честь сообщить Вам, что он живет на Марцгассе», с любезной улыбкой закрывает за собой дверь и уходит. Финал во всех вариантах один и тот же.
---
В 1886 году Хайдельбергский университет праздновал свое 500-летие. Бунзен был обязан присутствовать на торжестве в церкви. Затем он отправился было к себе домой пешком – но перед ним остановилась карета великого герцога, и его пригласили сесть в нее. Герцог и герцогиня подвезли ученого к его дому и дружески распрощались. Бунзен потом, однако, жаловался, что не сумел уклониться, главное же – он был вынужден выбросить только что зажженную сигару. «И она лежала на улице и на нее наступали!»
---
В 1889-м году великий герцог согласился, наконец, после долгих уговоров, отпустить своего знаменитого ученого на отдых. В качестве возможного преемника был приглашен для переговоров Эмиль Фишер – восходящая звезда органической химии. Он прибыл в Хайдельберг с женой, и Бунзен показал им лабораторию. Затем гости остановились перед дверью, которая вела из лаборатории в служебное жилище профессора. Особенно фрау Фишер хотела увидеть, где ей предстояло бы жить. Бунзен достал из кармана громадную связку ключей, попытался открыть дверь одним ключом, вторым, третьим, четвертым – ни один не подходил – и развел руками – не получается! Старый хитрец просто не хотел пускать женщину в свое логово. А в качестве своего преемника он выбрал своего бывшего ученика Виктора Мейера – и настоял на этом выборе.
---
На многочисленные поздравления с 70-летием Бунзен откликнулся письмом, в котором стояло:
«Когда я, столь близко к концу моего земного пути, не без тихой печали стою перед полосой жизни, в которой по истечении всех человеческих дел силы иссякают и подступает одиночество старости, я нахожу благостное утешение в мысли, что так много дорогих и верных товарищей в старой дружбе помнят обо мне и о временах, канувших в прошлое».
Красиво умели выражаться в 19-м веке!
(В подлиннике это еще красивее, но я, увы, не профессиональный переводчик. Для тех, кому интересно – вот текст оригинала:
Wenn ich, so nahe dem Ende meiner irdischen Laufbahn, nicht ohne ein leises Gefühl der Wehmut vor dem Lebensabschnitte stehe, im welchem nach dem Laufe aller menschlichen Dinge die Kräfte schwinden und die Vereinsamung des Alters an mich herantritt, finde ich den wohltuenden Trost in dem Gedanken, dass so viele liebe und treugesinnte Genossen in alter Freundschaft meiner und der entschwundenen Zeiten gedenken.)
Карл Фройденберг
Karl Freudenberg (1886-1983) – его имя уже не раз упоминалось здесь (при Г. Виланде, К. Шефере и Р. Бунзене) – интересный химик-органик, выдающийся исследователь химии древесины.
Он хотел сначала стать ботаником, но столкнулся в университете с сухой систематикой вместо живых растений и потому переключился на химию. (Любовь к ботанике он, однако, сохранил, особенно увлекался орхидеями и сумел культивировать в своем саду в Хайдельберге множество разнообразных видов этого семейства).
Фройденберг – автор блестящего краткого учебника органической химии, выдержавшего 14 изданий и переведенного на многие языки – немецкие химики называли его «малый Фройденберг» – «единственное, что у Фройденберга было малым», заметил современник.
Действительно, это был очень крупный мужчина, прочный физически и душевно, способный на мужские решения. Именно он, будучи ректором (1949/50) в трудных переговорах с городскими властями добился выделения участка за Неккаром для строительства нового университетского комплекса: в старом городе университет уже не помещался.
Если про Фройденберга и ходили анекдоты, то они не сохранились. Правда, кое-что рассказал он сам. В 95 лет он завершил свои воспоминания – заметки для них он делал большую часть жизни. В архиве семейной фирмы Freudenberg (Weinheim) мне в свое время подарили машинописный экземпляр этих воспоминаний (недавно я передал его в Institut für Personengeschichte, Bensheim). В 1999-м младшая из дочерей Фройденберга вместе со своим сыном опубликовала эти воспоминания, несколько отредактировав; я их уже цитировал в очерке о Генрихе Виланде.
Несколько эпизодов из них годятся для этих «Баек».
Когда Фройденберг в 1904-м году был начинающим студентом-химиком в Бонне, его рабочий стол в лабораторном зале оказался самым грязным и запущенным. Профессор Румбах, «дружелюбный доброжелательный человек», дважды в неделю обходивший студентов на рабочих местах, указал ему на это раз и два, а когда увидел, что ничего не изменилось, «спросил, есть ли у меня губка. – «Дома есть». «Хорошо, тогда купите большую для лаборатории». В следующий раз Фройденберг на вопрос о губке показал ему новую, размером с большую брюкву. «Профессор взял ее молча, отодвинул мои вещи в сторону и тщательно вымыл все мое рабочее место, затем приветливо кивнул и перешел к другому студенту».
20 лет спустя: Фройденберг, уже профессор в Карлсруэ, прочитал, что профессор Румбах празднует свое 80-летие. «Я послал ему приветствие и поблагодарил за урок, который он мне преподал. Румбах ответил, что про этот случай он помнил, но не знал, что профессор Фройденберг, с работами которого он знаком, - это тот самый 18-летний студент, которому он когда-то вымыл рабочий стол» (Rückblicke…, S. 87).
В 1910-1914 Фройденберг работал в Берлине у знаменитого Эмиля Фишера. Однажды у Фишера появился новый сотрудник, для работы которого была выделена особая комната в подвальном этаже; ее мог посещать только сам Фишер. Что там происходило, вскоре перестало быть секретом: сначала коридор, потом лестница, потом весь флигель были заполнены запахом жареного кофе. Желтую маслянистую жидкость перегоняли под вакуумом, и вскоре на столе у шефа появились светлые желтоватые фракции. Он предложил сотрудникам нюхать – какая из них пахнет кофе. «Запах кофе заполнял все помещение, – рассказывал Фройденберг, – фракции же пахли неприятно. Фишер объявил: женщины в этом разбираются лучше, позовите фрау Цербет. Это была жена привратника, которая конечно же знала, что работают с кофе: „Как прекрасный цикорий, господин тайный советник“ – „Да что это, пусть придет фрау Шотте“ - „Как какао, господин тайный советник“ – „Позовите же Марию!“ Это была его кухарка, у нее не было никакой предвзятости. „Как моча, господин тайный советник“. О кофейных маслах Фишер никогда ничего не опубликовал», заканчивает Фройденберг (Rückblicke, S. 155)
Ларс Онзагер
Lars Onsager (1903-1976), норвежец, который некоторое время работал в Цюрихе у Питера Дебая, а затем в США. Нобелевская премия 1968-го года по химии за открытие «соотношений взаимности Онзагера» (1931). Эти соотношения – основа термодинамики стационарных необратимых процессов.
В книге воспоминаний Эриха Хюккеля (Erich Hückel, Ein Gelehrtenleben. 1975) есть несколько баек об Онзагере.
[Сначала в скобках два слова об авторе воспоминаний (1896-1980). Его имя стало сначала известным благодаря «теории сильных электролитов Дебая-Хюккеля, ныне же оно особенно знаменито, поскольку он признан основоположником квантовой органической химии, конкретнее, теории молекулярных орбиталей ненасыщенных и ароматических соединений. Печально, но это – лишь посмертная слава.]
Первая байка: Знакомство с Ларсом произошло весной 1925-го в Цюрихе.
«Мы сидели в кабинете Дебая и что-то обсуждали, когда раздался стук в дверь. На „Войдите!“ в дверях появился очень молодой рослый блондин. „Что Вы хотите?“ – спросил Дебай. „Ваша теория ошибочна“ – последовал простой ответ». (Речь шла о теории электропроводности сильных электролитов, в которой действительно было сделано одно неточное допущение. Через год Ларс прибыл в Цюрих – Дебай принял его к себе – и смог разработать более точную теорию).
Вторая: «Однажды я искал Ларса в институте и нашел его в чертежном зале лежащим плашмя на столе, глаза устремлены в потолок. На вопрос, что он здесь делает, Ларс ответил: „Я работаю“. Так это и было на самом деле: он лежал и прокручивал в мыслях свои проблемы так и этак, продумывая все возможности до тех пор, пока он не видел все ясно.
Объяснить что-либо кому-то другому было ему не дано: он предполагал, что вещи, которые он давно продумал и которые казались ему такими ясными, должны быть очевидны и другому. Он не мог войти в положение собеседника и представить себе, что тот ничего этого не знает».
Третья: «Как-то я наблюдал, как Ларс покупает галстук. Было смешно смотреть, как он совершенно не способен остановиться на одном определенном и снова, и снова вертит в руках то один, то другой».
Четвертая: «Перед годовщиной нашей свадьбы я вернулся из Геттингена в Цюрих и застал дома Анне [жену (кстати, дочь Рихарда Зигмонди, изобретшего, в частности, ультрамикроскоп, нобелевская премия по химии за 1925-й год)], Кэт [сестру жены] и Ларса. Наутро мы собирались в Италию, еще не все было собрано, и я сказал Ларсу, что он может оставаться до десяти часов. Мы сидели и разговаривали вчетвером, пока я не заметил – было без пяти десять, что, пожалуй, уже можно двигаться. Ларс медленно поднялся, бросил взгляд на стенные часы, увидел, что десяти еще нет – и плюхнулся назад в кресло: „Вы же сказали – в десять!“ Он покинул нас ровно в 10. Это был подлинный Ларс», заключил Хюккель свой анекдот (стр. 113)
Нужно еще добавить, что в 1945-46 годах Онзагер спас семью Хюккель – родителей с четырьмя детьми – от голода, регулярно посылая им из США продуктовые пакеты.
Орест Данилович Хвольсон (1852-1934)
Профессор физики Санкт-Петербургского университета с 1890-го года, Хвольсон был знаменит благодаря фундаментальному курсу физики, переведенному на многие языки. Последнее, 5-е издание в пяти томах появилось в 1923-м году. В 1920 году Хвольсону присвоили титул почетного члена Российской Академии Наук. Он откликнулся остротой: «Академик» и «почетный академик» различаются так же, как «государь» и «милостивый государь».
Профессор Сергей Федорович Родионов, который в 1947/48 году читал физику первому курсу химфака, рассказал на одной из лекций следующий анекдот:
Хвольсон принимал экзамены, не глядя на отвечающего, он сидел неподвижно, уткнувшись взглядом в пол. Студенты этим пользовались: один сдавал экзамен за других. Выслушав очередной ответ, Хвольсон произнес: «Курс Вы знаете. Но чтобы эти желтые ботинки я видел в последний раз!»
Байки вокруг ученых
25.-27.12.2012
За мою долгую жизнь в науке и в истории науки мне не раз встречались интересные детали, «штрихи к портрету», почти анекдоты из жизни ученых, остающиеся за пределами того, что входит в их официальные биографии. И теперь, чтобы это не пропало вместе со мной, я постараюсь собрать здесь то, что мне кажется достойным внимания. Почти все дневниковые записи я (к моему нынешнему сожалению) уничтожил, в том числе и те, где говорилось о первых встречах и разговорах с учеными, с которыми имел счастье сотрудничать (М. И. Темкин, Н. А. Фукс, И. Р. Кричевский). Сохранились немногие, кое-что удалось добавить по памяти. Некоторые байки об иностранных ученых взяты из литературы, тогда я указываю, откуда. В основном же эти заметки опираются на собственные впечатления и архивные материалы. Частью это не только «байки» (то, что в 19-м веке в России, да и сейчас на западе, обозначается словом «анекдот»), но и некоторые фактические данные к биографиям.
Николай Александрович Фигуровский
(Из моих записей 1960-го года)
Бесспорным «тамадой» за столом был Фигуровский – начиная с заказа вина («красное полезнее для печени»). Рассыпая пепел по необъятному пузу, он почти непрерывно выдавал разные истории – матерное объяснение старшины новобранцу, что такое траектория, сравнение европейских столиц – наиболее красив Мадрид, а книги у букинистов на берегу Сены очень дороги, он мог позволить себе купить только одну (химию Лемери) и т.д. Особенно запомнились два его рассказа.
Первый – об академике Кистяковском. Его пытались прижимать, на что он в ответ доставал рекомендации – вот это – «мой друг Нернст», вот это – «мой друг Оствальд», и его оставляли в покое. Однажды молодой Фигуровский, который уже тогда занимался общественной деятельностью в партбюро Академии, принес ему на подпись какую-то бумагу. Кистяковский отказался подписывать. «Владимир Александрович, что же, Вы мне не верите?!» - «Э, голубчик, я и себе не верю. Давеча пернуть хотел – в штаны наложил».
Второй – как он, работая тогда в Московском университете, раздобыл 10 литров спиртового раствора сулемы. Был сентябрь (?) 1941-го, и спирт был валютой. Простая перегонка не помогла – проба на ртуть оставалась положительной. Тут меня осенило, рассказывал Фигуровский, попробовал перегонять через колонку с активированным углем. Удалось! Наладил я такую перегонку, наблюдаю, отбираю пробы, радуюсь. И как раз в этот момент появился корреспондент «Вечерней Москвы» за репортажем – над чем работают ученые университета в трудное военное время? «Стыдно мне стало, и я пошел в военкомат». Войну он закончил начальником химслужбы армии у Чуйкова. [На самом деле он работал тогда не в Университете, а в другом вузе, я забыл, в каком.]
Еще несколько слов о Фигуровском.
Ему я обязан, во-первых, хорошим определением физической химии как учения о химическом процессе – это определение с радостью перенял – уже от меня! – Ю. И. Соловьев и сделал названием своего тома «Всеобщей истории химии», а во-вторых, изданием книги по диссертации – он же был тогда директором Института Истории Естествознания и Техники.
По-видимому, он на этом посту зарвался, дважды не был избран в партбюро (впоследствии я понял, что ИИЕТ – вообще отменный гажевник), был вынужден оставить место и прейти старшим научным сотрудником в сектор Соловьева. Он выпустил в особенности две части истории химии – кончая 19-м веком, хорошую биографию Менделеева. Писать он умел. Помню еще, на VIII Менделеевском съезде в 1959-м он в вводном слове на Секции Истории химии настаивал на том, что в мире существует уже громадная литература по истории естествознания вообще и химии в частности, и мы не вправе ее дальше игнорировать. Умер он в 1986 году.
Николай Игнатьевич Никитин
30/I 1963 [Комарово]
Надо бы записать ещё о встрече с Н. И. Никитиным – 23-го в привокзальном буфете.
Мы нашли с ним общий язык в связи с историей науки. Он рассказывал о Бироне, Коновалове (со слов Бирона), Ипатьеве (я ему сообщил о существовании книги [В.Н. Ипатьева] The Life of a Chemist). Доверительно («очень интимно») упомянул, что в 1927 из-за родственных связей полгода провёл в тюрьме и был выпущен потому только, что случайно его судили открытым судом, а не «тройкой». Когда он вышел, Ипатьев поинтересовался – «Обо мне спрашивали?» – «Спрашивали». – «И что же Вы сказали?» – «А мне нечего было говорить». Видимо Ипатьев поступил благоразумно [Как известно, Ипатьев не вернулся из своей последней (1930) заграничной командировки – и потому смог дожить до 85 лет].
Рассказал ему об экспоненциальной кривой развития науки и более медленном росте объёма научных знаний (пирамида). Ему это было интересно, а потом заметил – что ведь всё это охватывает лишь одну сторону жизни и ничего не говорит об её смысле. Я заговорил о Моэме, он с готовностью подхватил и напомнил о рассказе («Преступление Эдварда <?>») – «центральное место, помните, - когда дядюшка подводит его к окну и показывает картину заката, пальмы, море... – говорит – смотри! – Может быть в этом ответ?»
И мне запало в душу, что 72-летний человек, седой, но с совсем живыми тёмно карими глазами, человек крупный и проживший долгую жизнь в науке, – думает об этом.
Михаил Исаакович Тёмкин
Первое впечатление было – прочного рыжеватого мужчины.
Позже кто-то из его сотрудников, (сейчас мне кажется, что это был Лазарь Овсеевич Апельбаум), рассказал – мне эта история представляется все же не вполне правдоподобной – что молодой Темкин, только что начавший работать в НИФХИ, заявил, что не будет вступать в партию (отец его был партийцем, а сам он уже был, кажется, кандидатом), потому что не согласен с ее политикой. Его шеф и учитель А. Н. Фрумкин отправил М. И. в какую-то дальнюю и долгую командировку (я предполагаю, что это была стажировка в Англии у Полани), и дело замяли. Это был, скорее всего, год 1932 или 1933. В интернете есть персональный сайт, который ученики и сотрудники посвятили М.И. и который содержит множество историй о нем, но этот эпизод не помянут.
Помню – 1962, скорее всего, – М. И. похвастался, что у него есть заместитель, так что заниматься отправкой людей в колхоз он больше не должен.
25/XI 1970 [В поезде Москва-Ленинград]
Из наблюдений: М. И. Тёмкину можно задавать только один вопрос – если вопрос не дурацкий, его хватает на все полтора часа, уйти от темы, круга идей он уже не может, ему надо осмыслить это всерьёз, а не так поверхностно, как мне.
4/XII 1976 [Ленинград, после семинара по кинетике и катализу, на котором М. И. выступал с докладом]
Вчера несколько часов с М. И. Тёмкиным. Надо бы записать его рассказы 1)про Хавемана, 2) Италию, транзисторы-магнитофоны – суд над начальником отдела внешних сношений МХП, 3) Кнорре, 4) Слинько и Левича, 5) о книге и работе, 6) про математику.
Спешу, чтобы потом не вспоминать – в обратном порядке:
6) часто бывает: кажется, что на пальцах всё так, а количественный расчёт показывает, что не так; качественный подход большей частью недостаточен и даже бывает обманчив.
5) «если я бы не работал – что бы они писали» - на мой вопрос, будет ли книга (надеется, да, уже сделал 180 стр. на машинке для Advances in Catalysis) – а то досадно глядеть, как у него на глазах другие пишут про кинетику книги, а он – нет.
4) Левич – видимо несимпатичный человек. Учинял шум про ошибки Слинько, намереваясь возглавить теоретические основы хим. технологии в АН (ок. 1965?). Боресков тогда испугался и от Слинько – тогдашнего своего цепного пса – отступился (отсюда начало их разлада, после которого Слинько опять в Москве). А критика Левича была на 50% ошибочной, на 50% относящейся к непринципиальным вещам. Тёмкин об этом сказал на каком-то совещании и приобрёл репутацию объективного человека (выходец из школы Фрумкина, он выступил против этой школы). Левич после этого отошёл от макрокинетики.
3) Кнорре – брал (через Слинько) оттиски работ М. И. для изложения в 3-м издании учебника – и изложил без ссылки, потом не показывался на глаза. Сопоставив тексты свои и этого учебника М. И. дал этим развёрнутый отказ Комитету по премиям от отзыва на учебник при представлении его на гос. премию.
2) а) от Локхида – миллионные взятки, а наших покупают за несколько тысяч. Ездят, а чтобы съездить, заключают ненужные стомиллионные контракты. 15 лет (поделом) – за то, что брал от фирм подарки – транзисторы, магнитофоны и т.п. – в обмен на информацию о том, какого рода процессы собираются закупать.
б) Один раз М.И. попал в хорошую делегацию – с замминистра химической промышленности Ктаторовым – королевский приём и показы всякого за счёт фирмы. По возвращении в Москву их не досматривали: «этот – со мной», бросил замминистра на проходе. «Знал бы я, – сожалел М. И., – привез бы „Доктор Живаго“».
1) Сын Хавемана [известный диссидент в ГДР] учился с Леной Тёмкиной и бывал у них; папа – участник антигитлеровского подполья, выступал за резонанс и генетику в начале 50-х, доказывая, что они не противоречат диамату.
Николай Альбертович Фукс
Помню, при моем первом знакомстве с НИФХИ и ГИАПом в 1960-м он произвел на меня наибольшее впечатление как значительная личность – и это на фоне Темкина и Кричевского!
М. И. Темкин рассказал, как при посещении одного секретного института на Шоссе Энтузиастов он увидел Фукса и хотел было заговорить, но тот сделал странное движение головой, показывая, что нельзя – и тут Темкин увидел конвоиров. Этот институт был одной из «шарашек». Н. А. был арестован в 1937-м. Сам Н. А. об этих годах не говорил, только упомянул однажды к слову, что видел действие горящего фосфора на человека – это было страшно.
М.И. Темкин рассказал еще, что после освобождения (в 1945 или 1946) Фукс смог вернуться в свой институт (НИФХИ им. Карпова) благодаря усилиям И.В. Петрянова (его ученик и сотрудник, будущий академик), который взял Н. А. в свою лабораторию; позже он добился выделения группы Фукса в самостоятельную лабораторию. М.И. подчеркивал это как большую заслугу Петрянова.
Н.А. издал тогда (в 1955) свою классическую «Механику аэрозолей». Однако, так сказал мне его ученик А.Г. Сутугин, два главных изобретения Фукса были у него отняты вследствие ареста – газовая хроматография и «фильтры Петрянова» (он и Петрянов вместе разработали способ получения полимерных волокон, но имя Фукса исчезло), они не связываются с его именем.
Н. А. однажды изложил мне, как он себе представляет смерть Н. И. Вавилова (в кавычках – то, что помню дословно): В 1942-м, когда немцы наступали и Сталину нужна была помощь США [Кстати: в том же году в СССР был создан Еврейский Антифашистский Комитет, и Сталин (уже в 1943) отправил в США делегацию этого комитета во главе с Михоэлсом для сбора средств], он решил пойти навстречу западным ученым, которые все громче спрашивали – «что с профессором Вавиловым?». «Вызвал он палача своего, Берию» и велел выпустить Вавилова. Это было исполнено в точности: выпустили, в чем был, из саратовской тюрьмы на мороз – и он тогда погиб от голода и холода.
24/XI 1970 [В НИФХИ им. Карпова, Москва]
Из газеты НИФХИ – интервью с Фуксом по поводу 75-летия:
«1. Какое качество в научном сотруднике Вы считаете основным?
...Я хотел бы выделить трудолюбие и настойчивость <...> Правда одного трудолюбия мало – нужна хорошая голова и удача.
- о фото с Кюри (1936). «Вспоминая тот период, я хотел бы сказать, что тогда в институте работало всего 250-300 человек. Все мы хорошо знали друг друга. А. Н. Фрумкин [зам. директора] был в курсе работы каждого сотрудника, чем мы всегда восхищались. Работали до позднего вечера не считаясь со временем. Однако вскоре работа была введена в «рамки». Пришедший к нам зам. директора (не помню его фамилии) усмотрел непорядок в том, что некоторые сотрудники являются на работу не в 9, а в половине десятого, а иногда и в 11. Был введён табель и ... свет в окнах института стал гаснуть всё раньше и раньше, и теперь уже мало кто задерживался после работы – порядок был установлен. Постепенно институт разросся, и та атмосфера, которая присутствовала в то время, когда была сделана упомянутая фотография, в значительной степени утратилась».
О Фуксе – очень умная и хорошая статья в Colloid Sci., 32, No. 4, Apr. 1970, p. III-IV.
Георгий Константинович Боресков
Академик, Герой Социалистического труда и проч. Умный и сильный человек, хорошо ориентировавшийся и в науке и в правилах советской жизни. О нем есть обширная литература, начиная с Большой Советской Энциклопедии. Организатор и многолетний директор Института Катализа в Новосибирском Академгородке. Под конец его называли уважительно «дедом», он умел решать вопросы, исходившие от заведующих лабораториями.
Я с ним лично не сталкивался, если не считать короткого разговора во время совместного купания в Обском море летом 1968 (это был IV Конгресс по катализу). Байку же мне рассказал Г. С. Яблонский, тогда ст. научный сотрудник Института Катализа.
На некоем юбилейном заседании было сказано что-то вроде: «Подобно тому, как Лавуазье создал новую кислородную систему химии, Г. К. создал новую систему катализа окислительных реакций».
«Напрасно Вы меня с Лавуазье сравнили», сказал Г.К. «Да, тем более, что у Лавуазье был плохой конец», заметил Яблонский. «Конец у всех плохой», возразил Боресков.
Умер он в 77-летнем возрасте после операции простатита, на которой настояла жена,– просто заснул в больничном кресле и не проснулся. Все таки такая смерть лучше, чем на гильотине.
Генрих Герц
Heinrich Hertz (1857-1894) – гениальный физик, впервые экспериментально доказавший существование электромагнитных волн и их распространение в пространстве. В его честь единица частоты колебаний названа «герц».
Кстати: первая в мире радиограмма, отправленная в 1895-м году А. Н. Поповым из одного здания в другое вдоль университетского двора в Петербурге, гласила: «Генрих Герц».
Все это было необходимое введение к первой байке. Сама же байка такова:
Генрих Герц в школьные годы очень любил ручные работы и осваивал разные техники. В частности, он брал уроки у мастера токарного дела Шульца. Впоследствии мать Герца рассказала этому мастеру, что его ученик – теперь профессор. «Какая жалость, – воскликнул Шульц, – каким прекрасным токарем он мог бы стать!»
Этот анекдот приведен в книге: Michael Eckert. Heinrich Hertz, Hamburg, 2010, S. 21.
Другая история была рассказана мне в 1997-м создателем университетского архива и первым архивариусом университета Карлсруэ Klaus-Peter Hoepke, к сожалению, уже покойным. Здесь тоже нужна преамбула.
Свое главное открытие Герц сделал, когда он был профессором физики в Technische Hochschule –Высшей Технической Школе Карлсруэ (в университет ее превратили в 1967-м).
Кстати: его предшественником в Карлсруэ был Фердинанд Браун, которому, вместе с Маркони, присудили нобелевскую премию 1909-го года за применение «волн Герца» для дальней беспроводной связи.
Герц умер молодым, в 37 лет. В Карлсруэ, чтобы увековечить его память, поставили его бронзовый бюст в полукруглой нише в стене одного из зданий в парадном дворе (Ehrenhof).
В «Третьем райхе» имя Герца стало одиозным: он был полуеврей. (Пытались даже переименовать единицу частоты: Helmholtz вместо Hertz, обозначение Hz при этом сохранялось). Понятно, что терпеть скульптурное изображение Герца новые власти не могли, повелели снять и отправить в переплавку. „Zum Befehl“ (слушаюсь), – отрапортовал Hausmeister (наверно, наиболее подходящий перевод – комендант), и бюст исчез.
«Тысячелетний райх» рухнул через 12 лет, пришлось разгребать руины. Начали восстанавливать и Высшую Техническую Школу, сильно поврежденную войной. Первый послевоенный ректор Рудольф Планк – о нем надо рассказывать особо, здесь надо только упомянуть, что он уже был ректором в 1930/31 учебном году и знал старого надежного работника, – посетовал ему однажды, что нехорошо, на таком видном месте нет и следа былой гордости нашей Школы. Вскоре Hausmeister появился, рот до ушей (помню эти слова буквально – Mund bis an die Ohren) с бюстом Герца на тачке. Он прятал это сокровище где-то у себя в подвале до лучших времен. Бюст Герца и теперь стоит на старом месте.
Курт Гедель
(на тему о занудстве)
Эту байку я записал по памяти, а затем снова просмотрел книгу, в которой эта история рассказана: John W. Dawson jr.: Kurt Gödel, Leben und Werk, 1999, S. 154-155. «Один американец», в действительности эмигрант из Австрии, основатель теории игр Oskar Morgenstern. Судья – Philipp Forman, который в свое время оформлял гражданство Эйнштейну, он и замял дело, прервав Геделя.
В 1939 или 1940 году в Принстон прибыл эмигрировавший из Австрии (точнее, уже из «Третьего Рейха», в котором ему как-то не понравилось) великий логик Kurt Goedel (1906-1978). Гедель прославился тем, что открыл знаменитую «теорему о неполноте»; философское ее обобщение выглядит примерно так: в замкнутой системе возможны проблемы, которые не могут быть разрешены в рамках этой системы.
В Принстоне Гедель на почве науки и немецкого языка дружил с Эйнштейном, – который ведь с самого начала работал в Принстонском институте Высших исследований. (Эйнштейн числился в официальном списке врагов национал-социализма. Из Германии он уехал в командировку в США еще в 1932-м, зная, что вернуться уже не придется).
Эйнштейн и еще один американец выступили поручителями, когда пришла пора оформлять Геделю американское гражданство. Гедель был не только великий логик, но и великий зануда.
(В частности, он сохранял все счеты, квитанции, библиотечные формуляры и другие текущие бумажки, что и позволило воссоздать его подробную биографию). Гедель подготовился к процедуре с большой тщательностью. На традиционный вопрос судьи, согласен ли он с американской конституцией, он ответил отрицательно и начал со всей серьезностью объяснять, почему: на основе таких-то и таких-то статей в принципе возможна вполне законная замена демократии диктатурой. К счастью, благодаря хорошим отношениям с судьей, скандал замяли и гражданство оформили.
(По-видимому, Гедель был здесь прав. Philip Roth, знаменитый американский писатель, в романе The Plot Against America исследовал эту ситуацию. Это в чужом пересказе, я поленился прочесть этот бестселлер, хотя он есть по-немецки).
Клаус Шефер
В 2002-м году я был занят биографией немецкого физико-химика Klaus Schäfer (1910-1984).
Уже в школьные годы Шефер проявлял незаурядные математические способности, так что его намерение стать математиком было вполне естественным. В конце своего студенчества в Геттингене он даже сдал государственный экзамен на право быть учителем математики в средней школе. Но это был 1934-й год, и Шефер отказался от намерения стать государственным служащим в Третьем Райхе – эта идеология была ему совершенно не по нутру. Спрятаться же в промышленности, т.е. в «частном секторе» с профессией математика было невозможно – тогда эта профессия была там еще не востребована. Так в силу политических обстоятельств Шефер перешел от математики к физической химии. Его учителем стал Арнольд Эйкен (Arnold Eucken, 1884-1950), заведующий кафедрой физической химии в том же университете, по словам Шефера «личность удивительной силы». Эйкен разрабатывал проблемы химии с позиций физики (в начале 1930-х в СССР был издан трехтомный Курс химической физики Эйкена), и Шефер стал его ближайшим сотрудником, а позже – и наследником во многих смыслах. С 1946 по 1978 Шефер возглавлял физическую химию в Хайдельберге и сделал очень много для развития тамошнего университета, равно как и для физической химии в Германии.
После этой краткой справки – рассказы ученика Шефера профессора Bernhard Schramm и его вдовы Liselotte Schäfer.
К Шрамму я явился почти внезапно: пришел к секретарю Физико-химического института и сказал, что ищу учеников Клауса Шефера. Она ему позвонила, он ответил – пусть приходит, и через 10 минут я был в его кабинете в соседнем корпусе. У себя на работе – никакого дресс-кода, сидел в ковбойке за письменным столом. Рассказал, что шеф был поразительно добросовестен и работоспособен. Все экзамены принимал сам, ни на кого не переваливая. Институт с конца 1920-х годов (и до 1962) ютился в бывшем служебном жилье Р. Бунзена, теснота была страшная. Шефер сам спроектировал первое собственное здание Физико-химического института, очень рационально и экономно – и уложился в весьма скудные деньги, отпущенные Министерством на строительство. Самый знаменитый анекдот о шефе выглядит так: на институтской вечеринке после некоторой выпивки заспорили, кто больше знаков числа p может вспомнить. Шефер подошёл к доске и хотя и медленно, с остановками, но верно – народ пристрастно проверял по таблицам – выписал 100 значащих цифр. (Предполагается, что он выучил их ещё в гимназии: он же собирался стать математиком).
Шрамм же посоветовал мне поговорить с вдовой, фрау Шефер, предупредив, что она инвалид. Я ей написал, согласовали время визита. Я застал пожилую даму (ей был 81 год тогда), правая половина парализована, она уже 10 лет живёт так в своём инвалидном кресле, которым ловко управляет левой рукой. Глаза живые и голова ясная.
Она была студенткой, а её муж свежеиспечённым доцентом у Эйкена, когда они познакомились. „Guter Eucken“ покончил с собой, т.к. был подавлен тем, как много сделано в его области, с чем он уже не мог идти в ногу. А брат Клауса Heinz в 1944 застрелился под Минском, чтобы не попасть в плен – уговор между тремя офицерами.
Рассказывала, как она с подругой в начале 1946 отправилась из Гёттингена (английская зона) в кузове грузовика на юг Германии (в американскую зону) отыскивать родных; перед контрольными пунктами их накрывали брезентом. Знакомый дал ей рекомендательное письмо к Freudenberg‘у [Директор Химического института в Хайдельберге]. Через Freudenberg’a Клаус и получил приглашение в Хайдельберг. (Одновременно пришли приглашения в Дармштадт и Мюнхен, но выбрали Хайдельберг, потому что в Дармштадте на институт давали смехотворно мало денег, а в Мюнхене люди были «слишком коричневые».)
Его хобби была его работа („Sein Hobby war sein Beruf“), рассказывала фрау Шефер. Повела я его однажды в Венскую оперу на «Кармен», билеты по 30 марок, тогда это было очень дорого. Вижу – перестал слушать, отключился и вычисляет что-то в уме.
Клаус вставал до рассвета и ходил по 20 километров, думал. Потом приходил в свой институт.
Показывала фотографии, в том числе (1952) группа: несколько на отшибе толстый В. Паули, потом О. Хан под руку с тогда молодой хозяйкой, её муж и некий испанец, фамилию которого я не разобрал. Ещё была эффектная фотография – муж в ректорской мантии, с цепью. В пору его ректорства (1955/56) состоялась крупнейшая в тогдашней истории университета студенческая демонстрация [около 5000 из общего числа студентов тогда 6200] с требованиями улучшить условия учёбы. Клаус поддержал её своим выступлением на митинге студентов – неслыханная прежде вещь! Это был почти скандал, потому что профессура в массе считала себя стоящей выше студенческих забот. Но Клаус нарушил эту традицию, и дела пошли тогда действительно лучше. Я проверил по тогдашним Хайдельбергским газетам, старая дама ничего не напутала и не приукрасила. «Проявлять здесь благородную академическую сдержанность, – писал Шефер в ректорском отчете, – означает способ лечения, ведущий к смерти пациента».
Отец и сын из клана Виландов
Фамилия Виланд в Германии широко распространена. Два человека, о которых пойдет речь, происходят из клана химиков, обосновавшихся в Пфорцхайме.
Для начала – моя дневниковая запись от 5.09.2006
Вчера в Schlierbach‘е у вдовы Theodor Wieland:
« Irmhard Wieland – живая маленькая женщина, 87 лет, была чемпионкой Бадена по лыжам, сказала мне по-русски «Здравствуйте» и, за букет, «Спасибо», повела меня в дом и 3 ½ часа показывала все комнаты и винный погреб… Дом выглядит отчасти как музей – из-за фотографий (R. Willstätter, R. Kuhn, H. Wieland, F. Lynen [все они – нобелевские лауреты] и другие в разных сочетаниях, также и сам Th. Wieland), картин – он действительно был хороший художник, – разных реликвий, вроде часов и комода от Вильштеттера, которые ее Schwiegervater купил, чтобы устроить Вильштеттеру средства на эмиграцию, головка трехлетней Sibylle Wieland в круглой раме, работы отца, чудесная – в любой музей. Бюро Hermann Wieland и много материалов его и о нем – отдельная часть большого кабинета.
Она очень верующая, католичка, с мужем о религии споров не было, он считал, что есть высшая сила – Бог, – но что нам этого не понять, в церковь он не ходил (он же был некрещеный), если не считать бракосочетания, на которое Irmhard добивалась специального разрешения у какого-то епископа.
Муж любил играть в шахматы, был хорошим виолончелистом, они устраивали домашние концерты, в химии интересовался тем, как это происходит и отмахивался от оформления патентов, хотя ему предлагали, поэтому богатыми они так и не стали, но прожили очень полную счастливую жизнь».
Генрих Виланд
Heinrich Wieland (1877-1957), крупный химик органик (в 1927 – нобелевская премия по химии за исследования желчных кислот, но эти исследования – лишь часть того, что он сделал).
Карл Фройденберг, который в ходе своей академической карьеры один год (с осени 1921 до осени 1922) работал во Фрайбурге под началом Виланда, утверждал, что именно этот год больше, чем какие бы то ни было другие, показал ему, как должен работать и вести себя руководитель химического института. О Виланде он писал, в частности, что ему, в отличие от других встреченных ученых, было присуще «подлинное чувство юмора и способность подняться над самим собой…. В обиходе он был подвижен и освежающе естественен» (Karl J. Freudenberg. „Rückblicke auf ein langes Leben“, 1999, S. 200).
О чуть более позднем времени, 1923-1925, Фройденберг вспоминал: «По окончании зимнего семестра, когда в горах еще лежал снег, несколько приятелей-химиков собирались в Восточных Альпах с лыжами. В центре был Г. Виланд, который устраивал жилье…. Тогда еще не было подъемников, и для спуска надо было сперва с трудом взбираться наверх… Когда Виланд пускался в путь, он без остановок выдерживал взятый темп и достигал вершины раньше, чем мы, более молодые, которые двигались на подъеме то быстрее, то медленнее. Точно так же и в своих работах он продвигался к намеченной цели с непреклонным упорством» (там же, стр. 194).
"...ich bin bei ihm als junger Dozent in Lehre gewesen und glaube, dass ich keine bessere hätte haben können, - sagte Freudenberg im Alter. - Seine Sachlichkeit und Gründlichkeit, das handwerksmäßige Können, sein weiter, auf große Ziele gerichteter Blick und seine unerschütterliche Bescheidenheit haben mir immer tiefen Eindruck gemacht und haben in mir eine dankbare Verehrung groß werden lassen." (An G. v. Hevesy, 5. Febr. 1960, UA Heidelberg, Rep. 14-198).
Свободомыслие Виланда простиралось настолько далеко, что он не стал крестить своих детей – а это было еще до первой мировой войны!
Ясно, что такому человеку «Третий Райх» не мог придтись по душе.
Об одной из демонстраций его протеста говорится во многих воспоминаниях (например, http://www.wiley-vch.de/books/sample/3527323333_c01.pdf): Вскоре после обнародования расистских нюрнбергских законов Виланд читал лекцию о фосфоре. В частности, он говорил о значении соединений фосфора для деятельности мозга. После чего на одном дыхании: «В Германии существует острый недостаток фосфора». Аудитория зашумела. Донос не заставил себя ждать.
Одна из деталей биографии Виланда в Германии неизвестна. В 1929-1930-м проходил стажировку у Виланда в Мюнхене Г. А. Разуваев, будущий академик. Он рассказал: «Впоследствии мне пришлось убедиться, что этот мужественный человек так и не принял людоедскую философию, восторжествовавшую было на его родине, и меня не забыл…» В 1934 году Разуваева арестовали. Родные – жена, ее мать, дочь – оставались в Ленинграде. Когда началась война, им было предписано выехать из города. В эшелоне жена умерла (ее перед этим неделю допрашивали, после чего мать ее едва узнала). Поезд с беженцами попал под бомбежку, застрял, его захватили немцы. «После долгих мытарств моя теща и дочь оказались в Австрии, в Линце. Теща догадалась написать в Мюнхен профессору Виланду. Тот немедленно откликнулся. Прислал деньги и, вероятно, позаботился о том, чтобы мои родные не попали в лагерь. Они ни разу его не видели, но Виланд помогал им до конца войны; дочь смогла даже учиться в школе». (Валерий Полищук. «Рассказы без подробностей, записанные со слов академика Разуваева», в сборнике его очерков «Мастеровые науки, М. Наука, 1989, стр. 142 и 144).
Теодор Виланд
Theodor Wieland (1913-1995) – единственный из сыновей Генриха Виланда, который пошел по стопам отца. Его область была химия природных соединений, особенно, содержащихся в грибах.
Он обладал также разнообразными художественными талантами. В 1945 это спасло их от голода: Теодор писал акварели с видом Хайдельбергского замка и выменивал их у американцев на сигареты – это была надежная валюта на черном рынке.
Само собой разумеется, что сын Генриха Виланда не мог питать симпатий к национал-социализму.
В воспоминаниях Марго Бекке-Гёринг (это крупный химик-неорганик, первая женщина-ректор университета в истории Германии) есть такой эпизод. Мюнхен, летний семестр 1934. Профессор физической химии Казимир Фаянс, еврей, но польский подданный, имел еще право сохранять свое место. Национал-социалистический союз студентов устроил собрание в главном здании университета, на котором предполагалось протестовать против Фаянса. «Мы», группа студентов-химиков, едва начались первые речи, начали натирать пол масляной кислотой в задней части зала. Успех: мы переносили резкий запах, а нацистские фюреры впереди кашляли, чувствовали себя все хуже и быстро закрыли собрание. Мы, с Тео Виландом во главе, с гордостью продефилировали назад в химический институт. (Margot Becke-Goehring, Rückblicke auf vergangene Tage, Heidelberg, 1983, S. 26).
При всем этом Теодор, формально говоря, «оступился»: вместе со многими студентами он вступил в «Стальной шлем», официально надпартийное, однако консервативное военизированное объединение. В 1934 это объединение насильно влили в СА (SA – Sturmabteilung), и Теодор невольно стал членом национал-социалистической организации. В 1937-м он окончил Университет в Мюнхене и начал работать в институте знаменитого биохимика Рихарда Куна в Хайдельберге. На учет в местном отделении СА он не встал, и вскоре указал в анкете, что в 1934-1937 был членом СА. Затем ему пришлось писать объяснительную записку, где он мотивировал свой выход из СА огромной занятостью на работе и нежеланием оставаться чисто формальным членом объединения. (После войны ему пришлось из-за этого пройти процедуру «денацификации», его зачислили в «попутчики»).
Незадолго до своей кончины Т. Виланд опубликовал воспоминания, где упомянул только, что по молодости вступил в «Стальной шлем», но вскоре выбыл. Поэтому для его дочери, которой я послал текст первой редакции краткой биографии ее отца, информация, что он 1934-1937 был членом СА, стала шоком, она звонила и писала, что это не так и что эта информация даст пищу журналистам, любящим сенсации. Насилу удалось объяснить ей – она родилась в 1943-м и образа жизни при диктатуре прочувствовать не могла, – что ничего недостойного в поведении ее отца никогда не было и эта информация его не порочит. (На похороны матери – 2012 – она меня пригласила).
Роберт Бунзен
Robert Bunsen (1811-1899) – один из знаменитейших химиков в истории науки. Он обогатил химию множеством открытий, приборов и методов исследования («найти новый метод – это как для генерала в сражении занять господствующую высоту для своих пушек», заметил он однажды [Heinrich Debus, Erinnerungen an Robert Wilhelm Bunsen, Cassel, 1901, S. 147]). Угольно цинковый элемент Бунзена, горелка Бунзена, йодометрия по Бунзену, газометрические методы Бунзена – все это долгими десятилетиями использовалось в химических лабораториях. Крупнейшим же его достижением было создание – вместе с физиком Густавом Кирхгофом – спектрального анализа (1859) и открытие с его помощью двух новых элементов – рубидия и цезия.
C 1852-го года Бунзен был профессором химии в Хайдельберге, где вскоре по его требованию (условие перехода в Хайдельберг) была выстроена первоклассная по тем временам лаборатория с лекционным залом и квартирой для профессора. (Сейчас там о Бунзене напоминает только мемориальная доска, внутри же помещения перестроены под нужды филологов).
Бунзен был рекордсменом не только по своим вкладам в науку, но и по числу анекдотов, которые о нем рассказывали. Один из его учеников, агрохимик Адольф Майер, издал часть из них под названием «Бунзениана» (Bunseniana. Eine Sammlung von humoristischen Geschichten aus dem Leben von Robert Bunsen dargestellt von Einem, der vieles miterlebt und das übrige aus guten Quellen geschöpft hat“, Heidelberg, 1904). Карл Фройденберг, который с 1926 по 1956 годы занимал ту же кафедру, что и Бунзен, в течение многих лет собирал материалы о своем великом предшественнике и опубликовал несколько статей о нем.
Вот несколько фрагментов по Бунзениане и собранию Фройденберга.
Бунзен был несравненный экспериментатор и искуснейший стеклодув. Пальцы его были сильно обожжены и настолько ороговели, что он мог чертить ими схемы на оштукатуренной стене лаборатории или держать на огне раскаленный тигель.
Званых приемов (которые нынче называются тусовками) Бунзен всячески избегал. Иногда это было все же невозможно, особенно, если присутствовал великий герцог (Хайдельберг принадлежал великому герцогству Баден, которое существовало с 1806 по 1918 год). Тогда Бунзен садился по возможности с краю, прятал свои огнеупорные руки под скатерть и старался улизнуть при первой возможности.
---
Понятно, что у себя дома приемов он не устраивал. Хайдельбергское общество однажды решило разыграть знаменитого профессора, который любил представляться более рассеянным и наивным, чем был на самом деле. Возвращаясь из лаборатории, он увидел свет в своих окнах, взбежал по лестнице наверх, опасаясь пожара – и увидел гостей, которые начали осыпать его упреками: Как же это получается, что вы забыли о своем приглашении?! Мигом был накрыт стол (ведь все было уже приготовлено) и началось веселье. Коронным номером этого вечера был «верблюд», которого изображали два человека: переднюю часть – высокий и тощий профессор зоологии, а заднюю – плечистый и крепкий Герман Гельмгольц (см. о нем в энциклопедиях, в Хайдельберге он возглавлял кафедру физиологии на медицинском факультете). На спине у «верблюда» восседала «обезьянка», ее изображал щуплый Густав Кирхгоф, укутанный в красное концертное манто жены Гельмгольца. Гости должны были догадаться, что изображен именно верблюд с обезьянкой на спине – так развлекались полтора века тому назад.
---
Бунзен был убежденным холостяком и, казалось, прекрасной партией для многих невест. Так, однажды жена Гельмгольца начала убеждать его в достоинствах дочери некоего тайного советника. «Ах, – возразил Бунзен плачущим тоном, который он принимал в таких случаях. – Представляете, что было бы, если бы я женился: Возвращаюсь домой – и на каждой ступеньке лестницы сидит чумазый ребенок!» Картина была бы действительно устрашающей: красивая каменная лестница, полукругов ведшая в жилье профессора, насчитывала 25 ступеней.
---
У этой же лестницы разыгрался эпизод, который излагается в нескольких сходных вариантах.
Бунзен как раз выходил из дому, когда явился незваный и не симпатичный хозяину посетитель (в одном варианте чиновник из министерства, в другом – епископ из Шпайера, в третьем Хайдельбергский профессор теологии – можно выбирать). Посетитель называет себя. Бунзен, который в таких случаях становился чрезвычайно тугоухим, переспрашивает, а после повторения говорит: «Очень сожалею, но он здесь не живет». Закрывает за собой дверь и уходит. В более подробном варианте, с профессором-теологом: Посетитель приподнял шляпу и представился: «Я церковный советник такой-то». Бунзен: «Живет на Марцгассе номер 27». Гость, несколько растерянно: «Но я ведь и есть церковный советник такой-то!» Бунзен, «не услышав» первых слов, с некоторым упорством: «Я уже имел честь сообщить Вам, что он живет на Марцгассе», с любезной улыбкой закрывает за собой дверь и уходит. Финал во всех вариантах один и тот же.
---
В 1886 году Хайдельбергский университет праздновал свое 500-летие. Бунзен был обязан присутствовать на торжестве в церкви. Затем он отправился было к себе домой пешком – но перед ним остановилась карета великого герцога, и его пригласили сесть в нее. Герцог и герцогиня подвезли ученого к его дому и дружески распрощались. Бунзен потом, однако, жаловался, что не сумел уклониться, главное же – он был вынужден выбросить только что зажженную сигару. «И она лежала на улице и на нее наступали!»
---
В 1889-м году великий герцог согласился, наконец, после долгих уговоров, отпустить своего знаменитого ученого на отдых. В качестве возможного преемника был приглашен для переговоров Эмиль Фишер – восходящая звезда органической химии. Он прибыл в Хайдельберг с женой, и Бунзен показал им лабораторию. Затем гости остановились перед дверью, которая вела из лаборатории в служебное жилище профессора. Особенно фрау Фишер хотела увидеть, где ей предстояло бы жить. Бунзен достал из кармана громадную связку ключей, попытался открыть дверь одним ключом, вторым, третьим, четвертым – ни один не подходил – и развел руками – не получается! Старый хитрец просто не хотел пускать женщину в свое логово. А в качестве своего преемника он выбрал своего бывшего ученика Виктора Мейера – и настоял на этом выборе.
---
На многочисленные поздравления с 70-летием Бунзен откликнулся письмом, в котором стояло:
«Когда я, столь близко к концу моего земного пути, не без тихой печали стою перед полосой жизни, в которой по истечении всех человеческих дел силы иссякают и подступает одиночество старости, я нахожу благостное утешение в мысли, что так много дорогих и верных товарищей в старой дружбе помнят обо мне и о временах, канувших в прошлое».
Красиво умели выражаться в 19-м веке!
(В подлиннике это еще красивее, но я, увы, не профессиональный переводчик. Для тех, кому интересно – вот текст оригинала:
Wenn ich, so nahe dem Ende meiner irdischen Laufbahn, nicht ohne ein leises Gefühl der Wehmut vor dem Lebensabschnitte stehe, im welchem nach dem Laufe aller menschlichen Dinge die Kräfte schwinden und die Vereinsamung des Alters an mich herantritt, finde ich den wohltuenden Trost in dem Gedanken, dass so viele liebe und treugesinnte Genossen in alter Freundschaft meiner und der entschwundenen Zeiten gedenken.)
Карл Фройденберг
Karl Freudenberg (1886-1983) – его имя уже не раз упоминалось здесь (при Г. Виланде, К. Шефере и Р. Бунзене) – интересный химик-органик, выдающийся исследователь химии древесины.
Он хотел сначала стать ботаником, но столкнулся в университете с сухой систематикой вместо живых растений и потому переключился на химию. (Любовь к ботанике он, однако, сохранил, особенно увлекался орхидеями и сумел культивировать в своем саду в Хайдельберге множество разнообразных видов этого семейства).
Фройденберг – автор блестящего краткого учебника органической химии, выдержавшего 14 изданий и переведенного на многие языки – немецкие химики называли его «малый Фройденберг» – «единственное, что у Фройденберга было малым», заметил современник.
Действительно, это был очень крупный мужчина, прочный физически и душевно, способный на мужские решения. Именно он, будучи ректором (1949/50) в трудных переговорах с городскими властями добился выделения участка за Неккаром для строительства нового университетского комплекса: в старом городе университет уже не помещался.
Если про Фройденберга и ходили анекдоты, то они не сохранились. Правда, кое-что рассказал он сам. В 95 лет он завершил свои воспоминания – заметки для них он делал большую часть жизни. В архиве семейной фирмы Freudenberg (Weinheim) мне в свое время подарили машинописный экземпляр этих воспоминаний (недавно я передал его в Institut für Personengeschichte, Bensheim). В 1999-м младшая из дочерей Фройденберга вместе со своим сыном опубликовала эти воспоминания, несколько отредактировав; я их уже цитировал в очерке о Генрихе Виланде.
Несколько эпизодов из них годятся для этих «Баек».
Когда Фройденберг в 1904-м году был начинающим студентом-химиком в Бонне, его рабочий стол в лабораторном зале оказался самым грязным и запущенным. Профессор Румбах, «дружелюбный доброжелательный человек», дважды в неделю обходивший студентов на рабочих местах, указал ему на это раз и два, а когда увидел, что ничего не изменилось, «спросил, есть ли у меня губка. – «Дома есть». «Хорошо, тогда купите большую для лаборатории». В следующий раз Фройденберг на вопрос о губке показал ему новую, размером с большую брюкву. «Профессор взял ее молча, отодвинул мои вещи в сторону и тщательно вымыл все мое рабочее место, затем приветливо кивнул и перешел к другому студенту».
20 лет спустя: Фройденберг, уже профессор в Карлсруэ, прочитал, что профессор Румбах празднует свое 80-летие. «Я послал ему приветствие и поблагодарил за урок, который он мне преподал. Румбах ответил, что про этот случай он помнил, но не знал, что профессор Фройденберг, с работами которого он знаком, - это тот самый 18-летний студент, которому он когда-то вымыл рабочий стол» (Rückblicke…, S. 87).
В 1910-1914 Фройденберг работал в Берлине у знаменитого Эмиля Фишера. Однажды у Фишера появился новый сотрудник, для работы которого была выделена особая комната в подвальном этаже; ее мог посещать только сам Фишер. Что там происходило, вскоре перестало быть секретом: сначала коридор, потом лестница, потом весь флигель были заполнены запахом жареного кофе. Желтую маслянистую жидкость перегоняли под вакуумом, и вскоре на столе у шефа появились светлые желтоватые фракции. Он предложил сотрудникам нюхать – какая из них пахнет кофе. «Запах кофе заполнял все помещение, – рассказывал Фройденберг, – фракции же пахли неприятно. Фишер объявил: женщины в этом разбираются лучше, позовите фрау Цербет. Это была жена привратника, которая конечно же знала, что работают с кофе: „Как прекрасный цикорий, господин тайный советник“ – „Да что это, пусть придет фрау Шотте“ - „Как какао, господин тайный советник“ – „Позовите же Марию!“ Это была его кухарка, у нее не было никакой предвзятости. „Как моча, господин тайный советник“. О кофейных маслах Фишер никогда ничего не опубликовал», заканчивает Фройденберг (Rückblicke, S. 155)
Ларс Онзагер
Lars Onsager (1903-1976), норвежец, который некоторое время работал в Цюрихе у Питера Дебая, а затем в США. Нобелевская премия 1968-го года по химии за открытие «соотношений взаимности Онзагера» (1931). Эти соотношения – основа термодинамики стационарных необратимых процессов.
В книге воспоминаний Эриха Хюккеля (Erich Hückel, Ein Gelehrtenleben. 1975) есть несколько баек об Онзагере.
[Сначала в скобках два слова об авторе воспоминаний (1896-1980). Его имя стало сначала известным благодаря «теории сильных электролитов Дебая-Хюккеля, ныне же оно особенно знаменито, поскольку он признан основоположником квантовой органической химии, конкретнее, теории молекулярных орбиталей ненасыщенных и ароматических соединений. Печально, но это – лишь посмертная слава.]
Первая байка: Знакомство с Ларсом произошло весной 1925-го в Цюрихе.
«Мы сидели в кабинете Дебая и что-то обсуждали, когда раздался стук в дверь. На „Войдите!“ в дверях появился очень молодой рослый блондин. „Что Вы хотите?“ – спросил Дебай. „Ваша теория ошибочна“ – последовал простой ответ». (Речь шла о теории электропроводности сильных электролитов, в которой действительно было сделано одно неточное допущение. Через год Ларс прибыл в Цюрих – Дебай принял его к себе – и смог разработать более точную теорию).
Вторая: «Однажды я искал Ларса в институте и нашел его в чертежном зале лежащим плашмя на столе, глаза устремлены в потолок. На вопрос, что он здесь делает, Ларс ответил: „Я работаю“. Так это и было на самом деле: он лежал и прокручивал в мыслях свои проблемы так и этак, продумывая все возможности до тех пор, пока он не видел все ясно.
Объяснить что-либо кому-то другому было ему не дано: он предполагал, что вещи, которые он давно продумал и которые казались ему такими ясными, должны быть очевидны и другому. Он не мог войти в положение собеседника и представить себе, что тот ничего этого не знает».
Третья: «Как-то я наблюдал, как Ларс покупает галстук. Было смешно смотреть, как он совершенно не способен остановиться на одном определенном и снова, и снова вертит в руках то один, то другой».
Четвертая: «Перед годовщиной нашей свадьбы я вернулся из Геттингена в Цюрих и застал дома Анне [жену (кстати, дочь Рихарда Зигмонди, изобретшего, в частности, ультрамикроскоп, нобелевская премия по химии за 1925-й год)], Кэт [сестру жены] и Ларса. Наутро мы собирались в Италию, еще не все было собрано, и я сказал Ларсу, что он может оставаться до десяти часов. Мы сидели и разговаривали вчетвером, пока я не заметил – было без пяти десять, что, пожалуй, уже можно двигаться. Ларс медленно поднялся, бросил взгляд на стенные часы, увидел, что десяти еще нет – и плюхнулся назад в кресло: „Вы же сказали – в десять!“ Он покинул нас ровно в 10. Это был подлинный Ларс», заключил Хюккель свой анекдот (стр. 113)
Нужно еще добавить, что в 1945-46 годах Онзагер спас семью Хюккель – родителей с четырьмя детьми – от голода, регулярно посылая им из США продуктовые пакеты.
Орест Данилович Хвольсон (1852-1934)
Профессор физики Санкт-Петербургского университета с 1890-го года, Хвольсон был знаменит благодаря фундаментальному курсу физики, переведенному на многие языки. Последнее, 5-е издание в пяти томах появилось в 1923-м году. В 1920 году Хвольсону присвоили титул почетного члена Российской Академии Наук. Он откликнулся остротой: «Академик» и «почетный академик» различаются так же, как «государь» и «милостивый государь».
Профессор Сергей Федорович Родионов, который в 1947/48 году читал физику первому курсу химфака, рассказал на одной из лекций следующий анекдот:
Хвольсон принимал экзамены, не глядя на отвечающего, он сидел неподвижно, уткнувшись взглядом в пол. Студенты этим пользовались: один сдавал экзамен за других. Выслушав очередной ответ, Хвольсон произнес: «Курс Вы знаете. Но чтобы эти желтые ботинки я видел в последний раз!»